Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая

Поддавшись общей панике, они успели на единственный поезд, ушедший 23 июня из Каунаса. В суматохе посадки, мать вместе со Шлойме и Ривкой, сумела пробиться в вагон. Спустя полчаса патруль, разыскивавший немецких парашютистов, обнаружил безбилетных пассажиров. Выяснив, что брони у них нет, он высадил «зайцев» на первом же полустанке.

Трехлетняя Ривка сильно ударилась о ступеньку вагона и плакала не переставая. Ножка начала опухать, и мать решила возвратиться домой. Спустя четыре часа они вернулись в город, а ещё через шесть в Каунас вошли немецкие танки.

Отца дома не оказалось. Кто-то рассказал, будто его мобилизовали сопровождать партийный архив. Больше Шлойме его не видел. Кроме коротких детских воспоминаний от отца не осталось ничего, совсем ничего.

Несколько недель они просидели запершись, не решаясь выходить на улицу, а когда закончилась еда, перешли в гетто. Было очень холодно, чтобы хоть как-то согреться разбирали пол и жгли доски в маленькой железной печурке. Постоянно хотелось есть, мать с утра уходила на работу, а вечером, возвращаясь, доставала из складок одежды всего несколько картофелин.

Прошло несколько месяцев или лет, Шлойме плохо ориентировался во времени, каждый день тянулся бесконечно долго, не принося ни радости, ни утешения. Однажды утром по гетто разнесли приказ – всем детям собраться на площади перед юденратом. За невыполнение приказа – смерть.

Мама одела потеплее Шлойме и Ривку и увела на чердак. Там, забившись в темный угол, они просидели до полудня. На чердаке царила студеная тишина, заиндевелые изнанки черепицы искрились в лучах солнца, проникавшего сквозь окошко. Лучи были настолько яркими, что казались нарисованными, словно неведомый художник провел их, не жалея желтой краски.

Иногда с улицы доносился крик или приглушенный расстоянием звук выстрела. Мама еще крепче прижимала к себе Шлойме и Ривку, и шептала в маленькие ушки, согревая их дыханием:

– Все будет хорошо, нас не найдут, все будет хорошо.

После полудня на лестнице раздались тяжелые шаги. Из щели в полу, прямо перед Шлойме выскочила мышка, как видно, напуганная скрипом лестницы. На Шлойме она не обратила ни малейшего внимания, словно он был уже неодушевленным предметом, наподобие стропил или дымохода.

Поводя глазками, мышка принюхалась, смешно топорща усы, и юркнула обратно в щель.

« Счастливая, – подумал Шлойме, – и я бы хотел стать такой мышкой, спокойно жить под полом, искать крошки, зерна, а при опасности скрываться в первой щели».

На чердак ввалились двое полицаев. Один бегло осмотрел чердак и, ничего не заметив, стал спускаться вниз. Второй задержался, что-то заподозрив, выставил перед собой винтовку со штыком и подошел к углу.

От него пахло водкой и чесноком. Наверное, собираясь на работу, он основательно выпил.

Мама заплакала. Она так кричала, так билась, так умоляла пожалеть детей, что полицай уступил:

– Ладно, – сказал он, отводя штык, – оставь себе одного. Но второго я уведу.

– Нет, нет, – плакала мама, – пожалуйста, нет! Полицаю надоела возня, он поднял винтовку и направил ее на Ривку.

– Тогда останетесь тут втроем.

Шлойме тогда было десять лет, и он все понимал. Какая-то сила подняла его на ноги, отцепила от сжавшихся пальцев матери и выбросила на середину чердака.

– Я пойду, – сказал Шлойме. – Не волнуйся мама, я уже большой.

Полицейский хмыкнул и двинулся следом. Спускаясь по лестнице, Шлойме посмотрел в тот угол, где оставались мать и Ривка. Последний взгляд Ривки до сих пор стоит перед мысленным взором Шлойме, стоит лишь прикрыть веки.

Полицейский вытолкнул Шлойме на площадку и вернулся на чердак. Из-за двери раздались два выстрела, Шлойме завизжал и бросился вверх по лестнице. Второй полицейский схватил его за ногу, и выволок на улицу.

Детей собрали на площади и посадили в автобусы. Солдаты с овчарками оттеснили толпу кричащих женщин, и колонна медленно двинулась к воротам гетто. Шлойме показалось, будто он различает голос матери. Он прижался стеклу, пытаясь её разглядеть, но автобус повернул за угол. Крики отдалились, стали тише, потом ещё тише – пока не затихли совсем…

О нескольких годах, проведенных в концлагере Штутгоф, Шлойме старался не вспоминать. Много там было всякого, но какой спрос с ребёнка. Ни жене, ни детям своим он никогда ничего не рассказывал. В последние время ему стало казаться, будто выдавил из себя воспоминания, заполнив опустевшее место отрывками из «Тегилим»[12]. Увы, он ошибся!

Реб Шлойме стиснул зубы и окунулся три раза подряд. Спрос, возможно невелик, но что было, то было. После ста двадцати ему наверняка припомнят некоторые случаи лагерной жизни. Правда, он найдёт, как ответить судьям, ему есть, чем возразить обвинителю. Эту речь он много раз произносил про себя, иногда в микве, иногда в День Искупления.