Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая

– Дома мы будем разговаривать или на идиш, или по-литовски. Но не по-русски. Выбирай.

Особенно выбирать было не из чего: познания Юозаса в еврейском ограничивались несколькими ругательствами и проклятиями, в то время как молодая Марцинкявичене прекрасно владела его родным языком. Собственно говоря, между собой они всегда изъяснялись исключительно по-литовски, а посему, кроме позы, за словами Юозаса ничего не стояло. Но поза, согласитесь, была красивой.

Жили молодые хорошо, даже очень хорошо. Зять с большим уважением относился к религиозным странностям тестя и на Песах даже соглашался убирать из дому все квасное, дабы реб Берл мог приходить к ним в гости.

– Вкусная маца получилась, – регулярно шутил он на седере у тестя. – Но до настоящей ей далеко! – и понимающе поднимал брови.

– Что значит, до «настоящей»? – как правило, откликался кто-нибудь из новых гостей.

– Настоящая, она с кровью! – продолжал шутить Юозас.

Однако, при всей своей либеральности и незаурядном чувстве юмора, делать сыну обрезание Юозас отказался наотрез:

– Где это вы видели Витаутаса Марцинкявичюса с обрезанным концом?

Сына он назвал в честь литовского князя, успешно громившего сотни лет назад русские дружины. Единственное, что смог вырвать у зятя реб Берл – это участие внука в еврейской самодеятельности. К искусству Юозас относился положительно, Витаутас Марцинкявичюс, распевающий « тринкен абисалэ вайн»[40] его почему-то не смущал.

От реб Берла я узнал подробности перевозки праха Гаона. Когда стали доставать из ямы гроб, прогнившая крышка треснула. Гаон лежал в истлевшем саване, но сам совершенно целый, словно похороны состоялись не двести лет назад, а вчера утром.

Крышку заколотили, и гроб погрузили в автобус. По дороге кому-то пришла в голову мысль проехать через центр города, мимо того места, где когда-то стояли синагога Гаона и его ешива. На старых улицах Вильнюса осталась булыжная мостовая, и автобус сильно трясло. Уже потом вспомнили, будто один из основателей хасидизма, Магид из Межерича или Алтер Ребе, пригрозил Гаону:

– Твои кости будут греметь по виленским мостовым!

Обещание исполнилось – покой праведника оказался потревоженным, и все, кто принимал участие в перевозке, умерли в течение короткого времени. Мне не удалось отыскать ни одного свидетеля.

На новом кладбище Гаона положили, так же, как и на старом, рядом с его зятьями и Гер-цедеком, графом Потоцким, перешедшим в еврейство и сожженным по приговору католического трибунала во второй день праздника Шавуот. Вернее, если соблюдать хронологию, то первым на старом кладбище похоронили Гер-цедека, а уже после этого Гаон попросил, чтобы его положили возле праведника. При переносе могил порядок слегка перепутали; первым справа захоронили Гаона, а за ним – бывшего графа Потоцкого.

Не знаю, насколько достоверно предание, рассказанное мне реб Берлом, но по его словам, в Вильне оно передавалось из уст в уста две сотни лет.

В ночь перед казнью Гаон пришел к Гер-цедеку в тюрьму. Охраняли заключенного остервенело, и проникнуть через тройную цепь часовых было невозможно. Поступок молодого графа разъярил шляхту, и она мстила ему так же страстно, как еще совсем недавно лебезила перед ним, наследником знатнейшего рода и самого крупного состояния Польши.

– Пойдем, – Гаон протянул руку и кандалы, словно бумажные игрушки, упали с ног Гер-цедека. – Я выведу тебя отсюда.

– Скажите мне только одно, – попросил Гер-цедек, – это решение Неба?

– Решение, – ответил Гаон, – но в моих силах его изменить.

– Не нужно ничего менять, – Гер-цедек отодвинулся в глубину камеры.

– Я не хочу пользоваться сверхъестественными силами для своего освобождения.

Гаон не ответил. Несколько минут в камере царила тишина.

– Хорошо, – произнес, наконец, Гаон. – Но знай: написано в наших книгах, что погибающие за веру не чувствуют боли.

Поленницу, на которую палачи поставили Гер-цедека, предварительно облили водой. Мокрые дрова горят медленно, и осужденный умирает не от пламени, а от жара, долгой и мучительной смертью.

Влажное дерево дымило, и клубы дыма закрыли Гер-цедека от взоров любопытной толпы. Обычно треск разгорающихся дров перекрывался криками жертвы, но на этот раз их не было слышно. Площадь притихла, а когда порыв ветра отнес дым в сторону, взглядам палачей и ксендзов открылось удивительное зрелище: человек, стоявший на костре, улыбался…

Место на еврейском кладбище для останков Гер-цедека определил сам Гаон. Чем он руководствовался при выборе – никто не знает, но говорят, будто он долго ходил по кладбищу, словно вымеряя, высчитывая лишь ему известные координаты.

После переноса над могилами соорудили склеп, небольшой домик из бетона с тремя окнами и башенкой. Автобус, в котором я возвращался с работы, проходил недалеко от кладбища, и я завел себе привычку два раза в неделю выходить на ближайшей остановке и молиться на могиле Гаона.