Астрея. Имперский символизм в XVI веке

E vuol che sotto a questo imperatore
Solo un ovile sia, solo un pastore[79]

.

Здесь imperatore в его уподобленной Христу роли выглядит стоящим над pastore, и слова поэта можно сравнить со словами канцлера Гаттинары, адресованными Карлу после его избрания на императорский трон[80]:

Государь, Господь был очень милостив к вам: он вознёс вас над всеми королями и князьями христианского мира и дал власть такую, какой не было ни у одного властителя со времён вашего предка Карла Великого. Он направил вас на путь, ведущий к всемирной монархии, к объединению всего христианского мира под рукой одного пастыря.

Справедливо отмечалось, что Карл V не разделял стремления построить мировую монархию через завоевание других государств; и в этой связи звучали возражения о том, что дантовские монархические идеи Гаттинары не были созвучны образу мыслей Карла[81]. Необходимо, однако, более полное исследование того, что испанские последователи Эразма в действительности имели в виду, когда использовали дантовский универсализм в отношении Карла. Любопытно вспомнить, что в 1527 г. Гаттинара обратился к Эразму с просьбой подготовить издание «Монархии» Данте в качестве услуги имперскому делу[82]. Эразм, похоже, не исполнил её, но разве стал бы Гаттинара обращаться с таким предложением к учёному, столь известному своим неприятием войны, если бы воспринимал дантовский империализм в терминах завоевания? Скорее всего, он имел в виду религиозную сторону имперской идеи, и в особенности её реформистский аспект, в какой-то форме вполне совместимый с pax Christiana Эразма, который должен был поддерживаться согласием христианских государей во главе с императором.

Набор счастливых обстоятельств, вернувший Священную Римскую Империю из забвения, в которое она погружалась, вскоре исчез, и мираж рассеялся. Но главным было то, что в фигуре Карла V и в символизме его пропаганды возродился призрак империи, и этот исторический факт сам по себе заслуживает тщательного изучения. Он удивителен по нескольким причинам. Во-первых, этот призрак уже явно умирал под влиянием критических взглядов новых типов исторического и политического мышления. Для образованных и горящих патриотизмом флорентинцев Макиавелли и Гвиччардини, беседовавших друг с другом после битвы при Павии, неожиданное возрождение Священной Римской империи вполне могло казаться разрушительной реакцией, знаменующей конец итальянской независимости и пресекающей все передовые и вольнолюбивые порывы человеческого духа[83]. И оно действительно обозначило начало австро-испанского господства на полуострове. Во-вторых, имперский фантом, возрождавшийся в фигуре Карла V, вовсе не был тем романизированным призраком, что являлся ранним гуманистам. Это был северный призрак, который вернулся со вторым Шарлеманем и нашёл подходящее выражение в возрождённом рыцарском эпосе, хоть и облекал себя при этом в усовершенствованную гуманистами классическую формулу.

Далее, будет важно спросить, почему этот вновь воскрешённый призрак нашёл такой широкий отклик в умах людей. Само по себе это может свидетельствовать о наличии в тот период психологического запроса на порядок, ибо все нарушения старого уклада несли с собой не только надежды, но и страхи, боязнь общего скатывания в хаос. Такие опасения делали людей готовыми, пусть хотя бы только мысленно, в воображении, снова ухватить ту соломинку, за которую держались их средневековые предки, а именно идею вечной Римской империи, непрерывное существование которой, обновлявшееся в фигурах Карла Великого и его преемников, удерживало единство мира. Символизм империи Карла V, которой, как казалось, удалось включить в себя весь известный тогда мир и дать надежду на возврат к духовному единству через возрождение цементирующей силы христианизированных имперских добродетелей, являл собой очень утешающий призрак в хаотичном мире XVI столетия.