Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

В ноябре 1952 г. Астрид написала матери: «В воскресенье вечером после отъезда Гунвор мы с Карин пошли на кладбище Норра, зажгли свечу на могиле Стуре – был День всех святых. Почти на всех могилах горели свечи, они так красиво светились в темноте. Да, мама, можешь не сомневаться, что я проглядываю ВСЕ некрологи, чтобы посмотреть, сколько лет было умершему. Я как будто хочу убедиться, что не только жизнь Стуре оборвалась до времени, – и поистине это так, многие жизни, многие!» (Фотография: Частный архив / Saltkråkan)

В пятидесятые, до того как Карин вышла замуж за Карла-Улофа Нюмана, мать и дочь прожили вместе на Далагатан шесть лет. Карин Нюман ясно помнит последние годы в родном доме:

«У нас все не слишком изменилось. С экономической точки зрения совсем не изменилось, потому что Астрид зарабатывала достаточно. Мы могли сохранить за собой квартиру. Но жизнь Астрид постепенно менялась, она стала более открытой, стала больше общаться. Раньше ей приходилось считаться со Стуре, который хотел, чтобы она сидела дома и он мог бы увильнуть от общения с людьми. Ей нравилось, что я жила с ней несколько лет, пока не вышла замуж. Нам было хорошо вдвоем. А писать она могла, как и раньше».

Мио, мой Мио!

Когда Еву фон Цвайберг и Астрид Линдгрен в конце 1950-х пригласили для участия в книге «Дружеская критика», посвященной профессору литературы Улле Хольмбергу и состоявшей из нескольких бесед шведских литературных критиков со шведскими писателями о каком-нибудь из их произведений, они выбрали роман «Мио, мой Мио!». Цвайберг задала Линдгрен следующий вопрос:

«Мне бы хотелось знать, как Астрид Линдгрен, такой быстрой, находчивой Астрид Линдгрен, которую знают все радиослушатели, у которой столько братьев и сестер, – как ей удалось с таким пониманием изобразить мир одинокого ребенка».

Линдгрен ответила честно – и осторожно. Объяснила, что в образах одиноких детей, возможно, отразилась неосознанная тоска писателя по утраченному раю детства и тесной связи с природой. Кроме того, ей хотелось, чтобы читатель сам интерпретировал книгу. «Откуда мне знать?» – сказала Астрид.

«Мио, мой Мио!» действительно допускает разные толкования. Если избрать биографический ракурс, можно объяснить особое «проживание» писателем одиночества Буссе тем, что «Мио, мой Мио!» был написан на волне скорби. Тем, что за рассказом о мечте Буссе найти отца скрывается драма чувств, в одиночестве и тоске мальчика отражается личная утрата взрослого человека.

Ни одна другая книга Линдгрен не создает ощущения такой подавленности и клаустрофобии. Едва Буссе в его воображаемом мире впервые называют Принцем Мио и он с другом и оруженосцем Юм-Юмом отправляется в мрачное царство смерти, где правит рыцарь Като, в сказке начинают звучать слова «одинокий», «один», «черный», «мрак», «смерть» и «скорбь». Слова, которые с небольшими вариациями повторяются вновь и вновь, часто в одном и том же абзаце или фразе, – например, когда Мио видит озеро с заколдованными птицами перед жуткой крепостью рыцаря Като: