Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

«Мой сын лежит у меня на руке. У него такие маленькие-премаленькие ручки. Одна из них обхватила мой указательный палец, и я не смею шевельнуться. Возможно, он тогда отпустит мой палец, а это будет невыносимо. Эта крохотная ручка с пятью крохотными пальчиками и пятью крохотными ноготками – неземное, небесное чудо!

Я ведь знала, что у детей есть руки, но, разумеется, не понимала по-настоящему, что у моего ребенка тоже будут такие. Ведь я смотрю на этот маленький розовый лепесток – ручку моего сына – и не перестаю удивляться.

Он лежит с закрытыми глазками, прижавшись носиком к моей груди, его головка покрыта черным пушком, и я слышу его дыхание. Он – чудо! <…>

Недавно он, мой сын, немного поплакал. Его плач напоминает жалкий писк котенка, и я с этим чувством нежности к нему почти не в силах слышать этот плач, так мне больно! Как ты беззащитен, мой маленький котенок, мой птенчик, как мне защитить тебя? Мои руки крепче обвивают тебя. Они ждали тебя, мои руки, они с самого начала были предназначены именно для того, чтобы быть твоим гнездом, мой птенчик!

Ты – мой, я теперь тебе нужна! В этот миг ты абсолютно мой. Но скоро ты начнешь расти. С каждым днем ты будешь все больше отдаляться от меня. Никогда не будешь ты так близок мне, как теперь. Быть может, когда-нибудь я с болью в душе буду вспоминать этот час»[8].

Голод в Стокгольме

В канун Рождества 1926 года Астрид попрощалась со своим ребенком, тетей Стевенс и Карлом. Когда она приедет вновь, никто из них не знал. Ее путь лежал домой, в Нэс, а затем на север, в Стокгольм. Назад, в спартанскую комнату в пансионате, с убогой стальной койкой, из-за которой помещение «…походило на военный лазарет», как она написала Ханне и Самуэлю Августу. Астрид была из тех молодых женщин-служащих, которые на социальной лестнице стояли немногим выше городского пролетариата. У нее была хотя бы эта стальная кровать, одежда и, как правило, хватало еды, чем она не в последнюю очередь была обязана посылкам из дома: примерно раз в полтора месяца приходила корзина, полная запасов из кладовой Ханны. За эти предметы первой необходимости старшая дочь тут же благодарила в письмах – как правило, не забывая отметить, что корзина скоро опустеет:

«Какая роскошь – отрезать себе порядочный кусок хлеба, намазать первоклассным виммербюским маслом и положить сверху кусок маминого сыра, а затем все это съесть. Это наслаждение я испытываю каждое утро, пока в корзине еще что-то остается».

В других письмах родителям и брату Гуннару, который обучался у одного фермера в Сконе, Астрид описывала, как каждый вечер, придя домой, они с подругами сидят на краю постели, отрезают колбасу и сыр и просят передать «то одно, то другое. Чудесно, но скоро этому придет конец». Слух о корзинках Ханны быстро распространился среди подруг Астрид: в корзинках ведь была еда, а не простыни, пододеяльники и прочая несъедобная утварь.

«В конце концов посылка из дома становится условием выживания. Ни о чем другом и думать не можешь, а когда наконец ее получаешь, испытываешь почти детский восторг».