Асы. «Сталинские соколы» из будущего

– Как, по-вашему, я должен был в нашей форме через немецкие позиции идти? Убил немца из табельного оружия, переоделся в его форму. Когда немецкая пехота в атаку пошла, присоединился. Наши атаку отбили, и я лежал на поле боя до темноты. Потом к своим пополз.

– Красивая сказка!

– Как было, так и рассказал.

Лейтенант взял со стола документы и медленно прочитал «зольдатенбух»:

– Ефрейтор Курт Вайсман, четырнадцатый пехотный полк. Вот кто ты есть, сволочь! Сейчас выведу на улицу и шлепну! – заорал он.

– Пусть из моего полка приедут, опознают, – спокойно возразил Иван. – Недоразумение разрешится.

– Здесь я решаю, что делать! Морда фашистская, указывать он мне будет! Да я тебя…

В этот момент в дверь постучали, и ее приоткрыл незнакомый солдат.

– Тут летчик приехал, говорит – из дивизии звонили.

– Пригласи.

Солдат исчез.

– Ну вот и все, сейчас тебя разоблачат. И я тебя без всякого трибунала своей рукой шлепну. Имею право: в прифронтовой полосе, с оружием.

В дверь постучали, и вошел старший сержант в летной форме. Офицер Ивану был незнаком.

– Старший лейтенант Перевезинцев! – четко представился он, подняв руку к козырьку фуражки. – Прибыл по телефонограмме из дивизии.

– Документы предъявите.

Старлей достал документы и показал их «особисту». Тот с явным разочарованием вернул их. Наверное, хотел еще одного фашиста выявить.

– Ваш летчик?

– Лицо мне незнакомо. Из какого полка?

– Двести пятнадцатый ШАП, командир – майор Рейно, старший сержант Кравчук! – четко доложил Иван.

– Он вообще не из нашей авиадивизии. Вы бы, товарищ лейтенант, когда звонили, назвали полк, приехал бы их представитель.

– Спасибо! Я так и сделаю.

Старлей пожал плечами:

– Могу я забрать летчика?

– Не можете, – отрезал «особист», – у меня есть обоснованные подозрения.

– Товарищ старший лейтенант, пожалуйста, сообщите в мой полк, – взмолился Иван.

– Кто давал тебе слово? – взъярился «особист». – А вы свободны, товарищ старший лейтенант.

Представитель авиадивизии козырнул и вышел.

«Особисты» в армии были на особом положении. С ними боялись связываться, спорить. Собственно, к армии они не относились, были представителями НКВД. «Особисты» следили за бойцами и командирами, выявляли случаи «морального разложения», попытки измены, проникновения на территорию подразделения шпионов и диверсантов. «Особисты», как их называли в армии, относились ко 2-му отделу НКВД. Или, иначе говоря, к военной контрразведке. А были еще территориальные органы НКВД – в каждом районном центре.

Доказательством вины подозреваемого, по постулату Генерального прокурора СССР Вышинского, было признание вины самим обвиняемым. Он называл признание «царицей доказательств». И если учитывать, что бесчеловечные пытки в застенках были официально разрешены с одобрения Самого, то органы выбивали признания. Многие ли могли устоять, не подписать фальшивые протоколы, если на их глазах пытали их собственных детей?

Ивана не били. Заставили написать, как обстояло дело – с подробностями. Во сколько вылетел, как проходил полет, где и как сбили, каким маршрутом добирался…

Иван добросовестно изложил все на четырех страницах.

Лейтенант прочитал написанное и удовлетворенно хмыкнул.

Ивана под конвоем увели в сарай.

Два дня он просидел в сарае. Кормили скудно – хлеб и жидкий чай без сахара.

На третий день его посадили в грузовик и под охраной доставили в большое село. Как он наивно полагал – в штаб авиадивизии, ведь его документы были у лейтенанта-«особиста», где был указан полк.

Однако его привезли в трибунал – военнослужащие не подлежали юрисдикции обычных судов. А дальше – как в тумане, настолько сильным был шок.

Иван не чувствовал за собой никакой вины. Воевал не хуже других, в бою не трусил, нанес врагу существенный урон. А что сбит – так не его в том вина. Где истребительное прикрытие? Да и сбивали в воздушных боях не только советские, но и немецкие самолеты. Войны в воздухе без обоюдных побед и поражений не бывает.

Однако его никто не слушал. Спросили фамилию, имя, звание и тут же вынесли приговор – десять лет лагерей и поражение в правах.

Иван поверить не мог в то, что произошло. Когда конвоиры его уводили, он, обернувшись, крикнул:

– За что? В чем моя вина?

Уже в камере, когда он в горячке задал тот же вопрос сокамернику, тот сказал:

– Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться.

– Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили!

– Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают.

Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет.

Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его:

– Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь.

Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем.

Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась:

– С вещами на выход!

В дверном проеме стояли конвойные.