Атака

Лезгины были уже отбиты отовсюду. Сегодня все держали себя героями. Незамай-Козёл, действительно, был запорожец, сечевик в душе. Он горел боевым воодушевлением и у себя работал штыком как простой солдат… Когда врага уже не было, он с сожалением следил за его отступлением. «Эх, жаль!» — вырвалось у него. «Чего жаль?» — спросил его Роговой. «Как же — безо время ушли… Ещё бы трошки порубиться!..» Возбуждение боя не улеглось. Устали пока не чувствовал никто. Все громко, преувеличенно громко говорили, смеялись. Радостное чувство сознания, что «я вот уцелел» прокрадывалось в самые великодушные сердца вместе с мыслью, что «я ведь ничего не сделал для того, чтобы уцелеть, напротив, рубился молодцом и смею в глаза смотреть каждому и смотреть прямо!..» Только теперь Брызгалов вспомнил о раненых… Но ему ещё хотелось раз обойти всю крепость… Солдаты весело встречали его. Исчезла разница положений, — тут были только братья, дравшиеся и умиравшие рядом. Теперь, в эти торжественные минуты все они любили друг друга и готовы были, назло себялюбивым инстинктам, всё-таки прорывавшимся, — отдать жизнь за товарища. Поэтому и на приветы Брызгалова они отвечали уже не так, как прежде. В этих откликах слышалось что-то умилённое, точно в каждом звуке их бились скрытые пульсы… «Самого Шамиля — разнесли, ребята!..» «Не ко времю он нос показал!» — послышалось из рядов. «Сунься ещё — и ещё накладём»… «Если Бог поможет!» — закончил другой голос… А позади священник в это самое время запел: «Иного-бо разве Тебе защитника не имамы!» — и вдруг вся эта счастливая, радостная масса, точно повинуясь какому-то, внезапно в каждой душе раздавшемуся, неотразимому голосу, без шапок, склонила колена перед золотым крестом пастыря, высоко поднятым над ними…

Вниз Брызгалову страшно было идти.

Он так сжился с каждым из этих солдат. Они были для него семьёй, братской семьёй. Пока его дочь росла в Петербурге, для него не было людей ближе этих. Каждого он знал, как знают дорогих людей. Знал с его слабостями и достоинствами, с его прошлым и с тем, что ему дорого в прошлом. При всех своих маленьких огорчениях, к нему шли его солдаты за советом и помощью, в полном убеждении, что отец-командир, такой строгий и суровый в строю и на службе, не откажет ни в чём возможном. Случится ли что-нибудь дома, далеко, за несколько тысяч вёрст позади, в глухих, по безлюдьям и бездорожьям затерянных деревушках, и Брызгалов выслушает, и в резком голосе начальника — каждому послышится что-то ласковое, участливое. А от слова и до дела только один шаг. Слов-то ещё Брызгалов терять не любил, больше дело делал. Рекрута «пригонят», точно полузатравленного волчонка, и затоскует тот; — Брызгалов позовёт, приветит, товарищам прикажет беречь малыша, — и смотришь, бедняга через несколько дней чувствует себя точно дома в родной семье. Ужасы военной муштры на Кавказе не существовали; они все были в «России» того времени. Поэтому Брызгалов знал, что на своих он может надеяться как на каменную гору, — и теперь ему страшно и тяжело было этих своих видеть внизу, в лужах крови, умирающими или уже отошедшими туда, «иде же несть печали и воздыхания», оставив внизу только продырявленные тела.

Он тихо спускался…

В воздухе ещё кружились свинцовые шмели… Гулкий топот отступающих за Самур воинственных лезгинских дружин слышался всё слабее и слабее… Впереди, под чинарою, горели фонари, и дымился красный язык пламени, выхватывая из мрака фигуру наклонившегося к кому-то доктора и рядом с ним белый силуэт, при виде которого сердце Степана Фёдоровича дрогнуло…

— Нина! Ты что… Я тебе сказал…

— Не сердитесь на дочь! — поднял своё измученное лицо доктор. — Не знаю, что бы я делал без её золотых рук и ангельского сердца!..

— Я, нет… Я ничего… — смешался Брызгалов и, когда Нина окончив бинтовать раненую ногу лежавшему на земле солдату, поднялась, отбрасывая назад волосы, отец её порывисто обнял…

Она на мгновение припала к его груди, но тотчас же с усилием оторвалась и перешла к следующему раненому…

Вот они, братья по оружию! Брызгалов, сдвинув брови, смотрит внимательно им в лица… И на него снизу бледные, посиневшие, искривлённые страшною мукою, — глядят эти «жертвы вечерние» сегодняшней победы… Бескровные губы силятся что-то сказать… Некоторые даже хотят приподняться и падают опять.

— Лежите, лежите, голубчики! — приказывает им комендант.

— Степанов, и тебя тронуло? А каким молодцом отбивался, на моих глазах! — Троих лезгин за стену сбросил…

— Тронуло, — тихо отвечает тот.

— Куда?

Доктор смотрит многозначительно, и Брызгалов понимает без слов: «тяжело, безнадёжно»… Он тотчас же овладевает собою, и лицо его принимает весёлое выражение.

— Выпользуем, навесим тебе крест и ступай вольным казаком на все четыре стороны!..

Но больного обмануть трудно.

— Точно что крест, ваше вскородие! Только деревянный!.. А уйду, действительно, далеко… Долго жить вам прикажу…