Атака неудачника

Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал:

— Надо слово какое-нибудь произнести.

Я изумился:

— Кого смеяться? Зачем?

— Страдали ведь. По-своему, конечно, но страдали. Короче — надо. Надо, Хонгль. Надо.

— Плохого говорить не хочется, а хорошего… Разве, Ашгарр, об этих диких можно сказать хоть что-нибудь хорошее?

— А ты подумай, — призвал поэт. — Постарайся.

Делать нечего, я напряг все мышцы мозга, и через несколько секунд обратился к упокоенным вампирам с такими вот словами:

— Некоторые творят добро для того исключительно, чтобы творить зло без угрызений совести. Вы, парни, в этом плане никогда не были лицемерами. А больше ничего доброго сказать про вас не могу. Аминь.

И посмотрел на небо. Неба отсутствовало. На его месте висело сплошноё тёмное месиво без единого просвета. Такое сплошное и такое тёмное, что мысль о том, что где-то там, за всем за этим, блещут звёзды и светит луна, казалось до невозможности глупой.

Продолжая пялиться в тьму кромешную, я стёр капли дождя с лица и тихо произнёс:

— Хорошо, что сегодня звёзд нет.

— Чего ж хорошего? — хмыкнул Ашгарр.

— Поверь, чувак, звёзды и луна при таких делах это чересчур, это перебор. И с эстетической точки зрения, и с этической.

Поэт недоумённо пожал плечами, развернулся и пошёл к болиду аккурат между лучом правой фары и лучом левой. Не дошёл нескольких метров, поскользнулся и шлёпнулся в похабную жижу. Смешно так шлёпнулся, как Чарли Чаплин — бах, и аж ноги кверху. Я не выдержал и прыснул. Но потом усилием воли убрал с лица улыбку, подошёл и протянул руку:

— Давай помогу.

Рассерженный Ашгарр руку мою отпихнул, вскочил неуклюже и, пытаясь стряхнуть налипшие комья грязи, начал распаляться:

— Бред какой-то. Бред. Ночь, темень, дождь, грязища неимоверная, какие-то дохлые вампиры. С ума сойти. Где я? Зачем я здесь? Что со мной?

— Спроси ещё: я ли это? — ухмыляясь, посоветовал я.

— А всё из-за тебя! — проорал Ашгарр и ткнул меня кулаком в грудь. — Всё из-за твоих мерзотных дел.

Я отступил на шаг, но предупредил:

— Э-э, поосторожней, а то…

— Что «а то»? — взъярился поэт.

— Что-что, — проворчал я и тоже наступательно. — Сам знаешь, что. Врежу. Вот что.

Тут он совсем распетушился:

— Ну давай врежь! Давай-давай!

И встал в стойку.

Дважды меня просить не надо, одного раза вполне достаточно. Сделав ложное движение правой, я свалил Ашгарра ударом левой. Снизу, без замаха и мимо блока в челюсть — на. Раз, и готово. А чтоб истерик впредь не закатывал.

Но Ашгарр молодец. Даром, что поэт, рафинированная душа, а тоже не сплоховал. Уже лёжа на спине, умудрился садануть мне каблуком по коленке. Причём, со всей дури. По взрослому. Без дураков. Я охнул от боли и рухнул рядом.

И сцепились в партере.

Мутузили друг друга, вбивали в грязную размазню, душили-грызли, пока не выдохлись, а потом обессиленные повалились рядышком. Плечо к плечу. Ухо к уху.

— Смешно, когда дракон сам с собой дерётся, ибо абсурдно, — тяжело дыша, заметил через время Ашгарр.

Сплюнув тягучую, горьковатую от крови слюну, я продолжил его мысль:

— Ещё смешнее, когда сам собой дерётся человек, ибо неописуемо.

— Твоя правда, — согласился поэт и безо всякого перехода спросил: — Курить есть?

Я нашарил пачку, вытащил сигарету для себя, сигарету для него, полез за жигалкой и не нашёл её.

Говорили в старину: не спавши, да беду наспал.

Это был тот случай.

Глава 9

На обратном пути от карьера до деревни Московщина мы катили под музыку Иоганна Штрауса-младшего. Если быть предельно точным, то под выставленную на бесконечный повтор Караяновскую запись вальса «На прекрасном голубом Дунае». Этот пятиминутный трек Лера вытащила по моей просьбе из «Космической одиссеи» Стэнли Кубрика. И я так скажу: вальс — самое то, когда дождь яростно барабанит по ветровому стеклу. Во всяком случае, для меня. Что касается Ашгарра — не знаю, но выставить что-нибудь иное, он не просил. Так и ехали.

Поэт с насупленным видом пялился в ночную мглу, из сырой глубины которой подступали к большаку то поросшие соснами холмы, то усыпанные стогами поля. А я предавался отвлечённым размышлениям. Среди всякого проходного-мутного думал, разумеется, и о давешней нашей перепалке. Не прав был Ашгарр, ой как не прав. Ни в коем разе не мечтаю стать человеком — этим в массе своей безответственным, злобным, не способным чувствовать чужую боль, лишённым стыда и совести существом. Не хочу быть человеком, нет, ни за какие коврижки. Другое дело что — вот парадокс — завидую ему. Белой завистью завидую. И чёрной, не скрою, тоже завидую. Ей-ей. А как тут не позавидовать, когда обладает бескрылый тем, чего мы, нынешние драконы, лишены по определению, — способности любить.