Атала

Вот тогда Атала и рассказала нашу историю престарелому духу-хранителю этих гор. Он был растроган, слезы текли по его щекам, бороде. «Дитя мое, — сказал он, — поведай о ваших страданиях Господу; вы уже много свершили к вящей его славе, и он возвратит вам покой. Взгляни, как эти леса курятся, как подсыхает земля после ливня, как рассеиваются тучи: неужели ты думаешь, что тот, кто усмирил такую бурю, не сможет утишить смятенное человеческое сердце? Если нет у вас, лучшего приюта, предлагаю вам обоим, дети мои, поселиться здесь, вместе с маленькой паствой, которую я имел счастье обратить в Христову веру. Я наставлю Шактаса и, когда он станет достоин того, дам его тебе в мужья».

Едва он вымолвил эти слова, как я пал перед ним на колени, плача от радости, но Атала стала белее смерти. Старец ласково поднял меня, и тут я заметил, что руки у него изувечены. Атала сразу все поняла. «Изверги!» — воскликнула она.

«Какая это безделица, дочь моя, по сравнению с муками, которые претерпел мой Божественный Учитель! — сказал он. — Да, индейцы меня пытали, но они, бедняги, слепы; настанет день, и Господь откроет им глаза. Чем больше зла они причиняли мне, тем дороже становились моему сердцу. Я вернулся к себе на родину, но не захотел там остаться, хотя прославленная королева^{14} почтила меня желанием взглянуть на эти следы моих миссионерских трудов. И не высшая ли награда за них — позволение, которое я получил от главы нашей церкви, совершать вот этими изувеченными руками таинство причастия? Удостоившись такой чести, мог ли я не попытаться оправдать ее? Я вернулся в Новый свет и посвятил остаток моих дней службе Господу: уже без малого тридцать лет я живу в этом пустынном краю, а завтра минет ровно двадцать два года, как утес, на котором мы сидим, дал мне пристанище. Вначале здесь обитали только кочевники; их нравы были жестоки, существование безрадостно. Но они вняли словам мира, И постепенно обыкновения индейцев смягчились. Теперь они живут общиной у подножия этой горы. Я старался, наставляя их на путь истинный, приобщить к насущным ремеслам, не обременяя, однако, ничем лишним, дабы эти добрые люди сохранили, простодушие, которое и есть залог счастья. Я боялся стеснить их постоянным своим присутствием, поэтому и уединился в пещере; они приходят ко мне, когда им надо о чем-нибудь, посоветоваться. А я здесь, вдалеке от людей, созерцаю величие девственной природы, возношу хвалы ее Творцу и готовлюсь к смерти, которую возвещают мне мои преклонные годы».

Сказав это, отшельник стал на колени, его примеру последовали и мы. Он вслух произносил слова молитвы, Атала подхватывала их. На востоке все еще вспыхивали зарницы, на западе сквозь облака сияли разом три солнца. Лисы, разогнанные бурей, выставляли черные мордочки из расщелин; растения, обсыхая на вечернем ветру, с тихим шелестом распрямляли стебли.

Мы воротились в пещеру, и отшельник приготовил для Атала постель из мха, снятого с кипарисов. Ее глаза, каждое ее движение были полны какой-то унылой истомы; порою она останавливала взгляд на отце Обри, словно хотела поведать ему свою тайну, но что-то удерживало ее; — то ли мое присутствие, то ли стыдливость, то ли бесполезность признания. Я слышал, как среди ночи она встала, решившись, должно быть, все-таки поговорить с отшельником, но, уступив ей свое ложе, он отправился на вершину горы созерцать красоту небес и молиться. Утром отец Обри сказал мне, что таков уж его обычай, даже в зимнюю пору: он любит смотреть, как раскачиваются обнаженные верхи деревьев, как в небесной выси скользят облака, любит слушать, как в этой пустынности свистит ветер, и грохочут речные потоки. Пришлось моей сестре снова улечься; вскоре она уснула. А я, увы! — я так доверился надежде, что болезненную слабость возлюбленной приписал всего лишь усталости.

Я проснулся под пение пересмешников и кардиналов — они гнездились в лаврах и акациях у входа в пещеру. Сорвав цветок магнолии, увлажненный слезами утренней зари, я украсил, им лоб спящей Атала, ибо разделял верование моего народа, что душа умершего младенца снизойдет, быть может, вместе с каплей росы в чашечку цветка, и что счастливый сон вложит ее в грудь будущей моей жены. Потом я отправился искать священника; он поджидал меня, сидя на поваленном трухлявом стволе сосны и перебирая четки; полы его одеяния были заткнуты в карманы. Его предложение отправиться в миссию, пока Атала не проснулась, пришлось мне по вкусу, и мы тотчас тронулись в путь.

Под горой я приметил несколько дубов, испещренных знаками такими необычными, словно их напечатали духи. Отшельник объяснил, что вывел знаки он сам, что это стихи древнего поэта по имени Гомер и изречения другого поэта, еще более древнего, которого звали Соломон.^{15} Была какая-то таинственная гармония между этой мудростью минувших веков, стихами, уже отчасти скрытыми мхом, старым отшельником, их начертавшим, и старыми дубами, послужившими ему книгой.