Атаман

— Нет, в планы внесены коррективы. Поплывем в Надеждинскую, — сказал Авдалович, поймал себя на излишней откровенности, поправился: — В район Надеждинской.

— В район так в район, — все поняв, произнес георгиевский кавалер.

В тот же вечер Авдалович закупил в местном магазинчике, принадлежавшем бывшему капралу японской экспедиционной армии, шампанского, ананасов, вяленой козлятины, рыбы, засоленной по-окинавски, несколько поллитровок саке, привез все это на катер.

— Для полного душевного комфорта, Григорий Михайлович, чтобы глаза радовались, нарвите обыкновенных полевых цветов, — попросил он георгиевского кавалера, — и поставьте на стол.

Георгиевский кавалер шутливо притиснул ко лбу два пальца.

— Бу сделано!

— А главное, Григорий Михайлович, никому, ни одному человеку, кто бы это ни был, хоть сам царь-батюшка, поднявшийся из могилы, ни слова, ни полслова о том, что я восьмого числа собираюсь отмечать свой день рождения, ладно? Иначе, если об этом узнает моя жена, знаете, что со мною будет?

Григорий Михайлович понимающе сжал губы в жесткую линию, потом рассмеялся.

— Знаю. Ну, а что касается вот этого, — георгиевский кавалер вновь выразительно сжал губы, — то даже если главный владивостокский полицейский вытащит свою саблю из ножен, то я все равно буду нем, как рыба.

— У моего дня рождения есть еще одна особенность он будет отмечаться ночью, при свете луны...

— Разве восьмого июня будет светить луна?

— Если не будет — закажем.

Фон Вах не спускал глаз с «Киодо-Мару» — в прямом смысле слова не спускал: иногда часами сидел с биноклем на берегу, в здании портовой таможенной службы, рассматривал шхуну. Когда видел Семенова — начинал материться: за всю свою жизнь, за все годы он не имел столько неприятностей, сколько схлопотал за эти несколько дней, у фон Ваха на языке сами по себе рождались ругательства, трескучим горохом высыпались наружу.

В такие минуты он забывал русский язык и переходил на немецкий, хотя немецкий по части ругательств здорово уступает русскому, ругательства на немецком звучат слишком пресно и тупо, будто вареный картон, ничего из него соорудить нельзя, а вот ругательства на русском — звонкие, хорошо отточенные, калиброванные, как артиллерийские снаряды, — выпустишь один такой снарядик, и на душе сразу легче делается, поскольку знаешь точно — он лег в цель. Поэтому фон Вах в немецкую речь совершенно произвольно, машинально старался вкрапливать русские ругательства. Получалось смешно, но нелитературно, публиковать высказывания Фон Ваха нельзя.

Когда очертания «Кнодо-Мару» начинали расплываться в окулярах, а усталые глаза прилипали к резиновым набойкам бинокля, фон Вах решительно отшвыривал дорогой цейсовский аппарат в сторону и прыгал в катер.

— Вперед, на «Киодо-Мару»! — командовал он.

Моряки, зная характер пруссака-полковника, топлива не жалели, едва ли не на самом причале врубали форсаж, и картер, ревя, будто неведомое чудовище, несся на огромной скорости прямо на шхуну, грозя вломиться ей в борт, в последний момент резко отворачивал в сторону, взбивал крупную пенную волну, тугую, как чугун, — волна клала «Киодо-Мару» набок, этим все и обходилось. Фон Вах, словно черт на помеле, уносился в морское пространство, там подавал команду сбросить обороты и снова подносил к глазам бинокль.

Конечно же эти катерные атаки не остались незамечениыми на «Киодо-Мару», полковник Буйвид на них обратил внимание давно и фон Ваха засек — каждый раз, глядя, как тот сатанински уносится на катере, ловко увертываясь от столкновения с «Киодо-Мару», — бурчал себе под нос:

— Вот таракан! Прищемить бы тебе усы дверью! Погоди, пруссачок, все еще впереди — по саму репку. Свое ты получишь.

Фон Вах злился: Семенов со шхуны па берег не сходил и делать этого, кажется, не собирался.

Седьмого июня от «Киодо-Мару» на берег отплыло сразу несколько катеров, во всех находились подтянутые, бравые, пахнущие «о’де колоном» семеновские офицеры, при оружии — наганах в новеньких кожаных кобурах и шашках, с одинаковыми штабными папками под мышкой. На пристани Эгершельда офицеров ждали три автомобиля. Офицеры посетили несколько богатых контор, штаб японской экспедиционной армии, зашли даже в универмаг Кунста и Альберса, где вручили учтивому коммерческому директору толстый конверт, склеенный из дорогого «вержэ» ручной работы.

В конверт были вложены два билета на прием, который атаман Семенов давал на борту шхуны «Киодо-Мару».

Ни в одну из правительственных контор семеновские офицеры не завернули, приглашения не получил никто из членов меркуловского кабинета, ни один человек.

Первым о приеме узнал старший Меркулов, Спиридон Дионисьевич. Вызвал к себе младшего брата.

— Слышь, Коля, наш атаман решил устроить у себя прием на сто пятьдесят персон, — сообщил он по-домашнему.

— Когда? — спросил младший Меркулов, озабоченно посмотрел на часы.

— Завтра. Восьмого числа.

— А точнее? В котором часу?

— Не знаю. Приглашение, как ты сам догадываешься, он мне не прислал.

Младший Меркулов снова посмотрел на часы, машинально покрутил колесико завода.