Атаман

Весной 1914 года сотник Григорий Семенов получил новое назначение — стал начальником полковой учебной команды. Конечно же должность эта — не бог весть что, одна из самых неприметных в казачьем полку, но сотник обрадовался ей несказанно: она была самостоятельной, не надо было каждый день докладываться есаулу, куда ты пошел, зачем пошел, что собираешься делать — начальник учебной команды подчинялся только командиру полка.

Новая должность пришлась сотнику по душе. Но пробыл он в ней недолго — надвинулся печальный август 1914 года[3].

Государь объявил всеобщую мобилизацию.

Вскоре многие полки, находящиеся в Восточной Сибири, покинули свои казармы, погрузились в эшелоны и отбыли на запад, а Первый Нерчннский словно бы завис, оставшись в Приморской области.

Семенов занервничал — ему не терпелось попасть на фронт: казалось, что война вот-вот закончится, она будет стремительной и на долю молодого сотника ничего не достанется... И верно ведь, близкие родственники — российский государь Николай Александрович и кайзер Вилли[4] — одумаются и хлопнут по рукам (чего им воевать, родные души все же, семейное окружение им этого не простит), и тогда молотить немцев будет неудобно. Но не тут-то было — чем дальше, тем больше пахло мировой бойней.

Нервничать пришлось недолго — во второй половине августа семеновский полк был погружен в эшелон и отправлен на запад. Маршрут движения был известен только до Тулы, там надлежало получить приказ, куда следовать дальше.

Тулу эшелон проскочил не останавливаясь — казакам в городе оружейников нечего было делать — и через сутки прибыл в Белокаменную. Стояла середина сентября — золотая пора.

В Москве эшелон остановился ранним туманным утром у запасного перрона, наспех сколоченного из толстых досок. Дома сытой купеческой столицы показались казакам серыми, угрюмыми, чужими — от той приподнятости, о которой впоследствии с таким воодушевлением написал Семенов, не осталось и следа. Казаки, почувствовав себя в Москве чужими, невольно оробели: ловкие, сильные, бесстрашные в тайге, в степи, в песках, в горах, здесь, среди равнодушных каменных домов, они ощущали себя неуверенно, втягивали головы в плечи и немо, одними только глазами спрашивали друг у друга, куда же их завезли?

Семенов выяснил, что стоять в Москве они будут три дня, казаков можно будет повозить по Белокаменной — пусть полюбуются добротными домами, колокольнями, соборами, поглазеют на темную холодную реку, над которой нависли зубчатые стены Кремля, в Китай-городе поедят горячих блинов с икрой и покатаются на трамвае. По распоряжению властей московские трамваи будут возить казаков бесплатно. С шести часов утра до двенадцати ночи.

Получив эти сведения, Семенов подкрутил усы и вернулся из штабного вагона к своим казакам довольный:

— Ну что, мужики, тряхнем стариной, прокатимся по семи холмам, а? С одной горки на другую, а?

Казаки насупились:

— По каким таким семи холмам, ваше благородие?

— Это так говорят... Тут так принято. Москва стоит на семи холмах. А с холма на холм ездит трамвай.

Казаки насупились еще больше.

— Что такое трамвай?

— Ну-у... — Семенов задумался, он сам не мог толком объяснить, что такое трамвай. — Это такая дура, которая ездит на железных колесах по железным рельсам.

— Вагон, что ли? На каком мы сюда приехали?

— Вагон, вагон. Только размером поменьше и скорость такую, как на железной дороге, не развивает.

— He-а, господин сотник, не поедем мы в город.

— Вагон мы уже видели, на зуб пробовали... Лошади его боятся.

— Да при чем здесь лошади! Церкви зато не видели. Церкви московские посмотреть надо обязательно.

— Церковь у нас в Гродеково есть...

— Таких церквей, как в Москве, нет,

— Есть, ваше благородие. — Казаки ожесточенно трясли лохматыми папахами и отказывались покинуть железнодорожный тупик, куда после целования московской земли на деревянном перроне загнали воинский эшелон.

— Ну и... — Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. — Больше такой возможности не будет. Впереди—фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!

Казаки из-под папах угрюмо поглядывали и а сотника и молчали. Над Москвой плыл серый печальный туман, пахло горелым углем, улицы были пустынны, недалеко от вокзала звонил колокол — в небольшой церквушке отпевали купца второй гильдии, почившего от чрезмерной борьбы с алкоголем.

В конце концов Семенову удалось сколотить группу из двенадцати человек.

— Нельзя уехать из Москвы, не постучав каблуками по здешним мостовым, — поучал он казаков, — мы ведь потом сами себе этого не простим.

Когда большой, странно тихой гурьбой забрались в страшноватый красный вагой московского трамвая, Семенов, хоть и знал, что казаков велено на трамвае возить бесплатно, оробел, подергал усами и полез в карман шароваров за серебряным двугривенным, чтобы расплатиться, но кондуктор — седенький вежливый старичок в форменной фуражке — предупреждающе поднял руку и примял ладонью воздух, будто вату:

— С защитников отечества денег не берем.