Атаман Ермак со товарищи

Толпа была пестра и разнолика. Рядом с желтыми, зелеными, алыми кафтанами стрельцов, несших тут службу, синели чекмени городовых казаков, но эти яркие пятна тонули в серо-белом месиве армяков, зипунов — все как в Москве и других городах Руси... Все, да не все! Среди этой толпы явственно виднелись татарские архалуки и прежде не виданные Киприаном расшитые бисером меховые уборы. А лица! Среди кудрявых, седых, рыжих и черных бород мелькали лица вовсе безбородые, скуластые, цвета кирпича... Когда же под благословение протиснулись женщины, то на архимандрита из-под белых платочков, из-под высоких вызолоченных кик да заморских шалей заблестели сплошь черные да карие глаза. Не было северной озерной голубизны, столь привычной ему в Новгороде.

«Другой народец! — подумал владыка. — Иных родов люди!»

Но люди эти новые, рекомые сибиряками, ему нравились. Было в них что-то крепкое, здоровое. Не увидел пастырь в лицах ни страха, ни подобострастия.

— Хороший народец! Не порченый! Крепкий. Бысть на месте сем опора державе православной, — сказал он.

И владыка новый, первый архиепископ Сибири Киприан сибирякам глянулся! Задолго до его приезда судили и рядили о нем на все лады и не находили изъяна.

Был Киприан образован, деятелен, а пуще того славен тем, что в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новогороде, под шведами оказавшись, не дрогнул, не слукавил, но твердо стоял за Русь Православную супротив супостатов-захватчиков.

Иные бояре, как появились шведы в Нова-городе, кинулись им прислуживать. «Мы-де люди не московские! Нам-де Новгород дороже царского стола! Нам воля да господин Великий Новгород любы!» Шведы за то их и жаловали землями да вотчинами: краденое не больно дорого! Им легко наделять.

А с Киприаном не вышло! «Люди мы не московские, но русские! И ежели хотите Государства Новгородского, то быть оно может только под рукою Москвы, в составе Руси Великой». И стоял на том смертно! Потому и претерпел немало, были на него и гонения, было и заточение в темницу. Однако не сломился! За пример считая мученика Патриарха Московского и всея Руси Ермогена, поляками в монастыре Чудовом голодом умерщвленного.

Отполыхала, отгремела по Московии смута. Отстроились сгоревшие города и посады, сел на высокий стол Московский Государь Михаил Романов... Сыскалось и Киприану достойное дело — страну российскую — Сибирь окормлять.

«Яко же сподобил Господь Сибирь Ермаковыми трудами в державу нашу великую войти, тако же и мы под омофором вашим в Православии пребывати станем», — приветствовал тобольский воевода Киприана. Тогда-то и услышал владыка впервые имя Ермака.

И далее, в странствиях по Сибири, в разговорах, в названиях островов, мысов, урочищ, постоянно будто эхо отдавалось: «Ермак... Ермак... Ермак...»

Остяки показывали на мысу его могилу, приносили на ней жертвы, привозили больных и немощных, потому было погребение святым, исцеляющим.

— Это бог ваш языческий, Ермак? — спрашивал владыка.

— Бог, бог... — согласно кивали остяки. — Хороший бог, добрый! Он казак был! Кучум побивал! Нам добро делал! Мы его любим шибко. Мы ему в бубен бьем, шаманим маленько... Он помогает. Баба не разродится никак — полежит на могиле — родит, однако. Который глазами болеет — с могилы землю возьмет, в святой воде размешает, глаза промоет — и опять видит! Ермак сильный бог! Добрый шибко!

— Да никакой он не бог! — говорили русские поселенцы. — Ермак — атаман казацкий, тута татарских ханов побивал, в покорность Царю Московскому приводил. Да не столь давно — лет сорок назад. Поди, и товарищи его живы еще.

Киприан справился у писцов, с какого времени Сибирь — вотчина Царя Московского? Выходило, чуть не с Куликовской битвы, когда Дмитрий, князь Московский, рекомый Донской, нечестивого Мамая посекоша. При чем тут Ермак, коего молва иначе как покоритель Сибири и не зовет? Кто это был?

Воевода Тобольский, не мудрствуя лукаво, приказал по всем монастырям да по погостам сыскать еще живых казаков, кои в походе на нечестивого хана Сибирского Кучума были, да на двор к владыке свести.

Таковые сыскались. Однако участь их была незавидна, и пребывали они в таком художестве, что Киприан просил местного воеводу проявить о них заботу. Воевода был и не рад, что розыск затеял.

Большинство оставшихся в живых казаков пребывали в монашестве. Но монах монаху рознь, и обитель от обители разнится. Казаки вступали без вклада — вкладывать в монастыри им было нечего. Потому и монастыри были один другого беднее, в иные их не брали. Местный архимандрит доносил владыке о казаках: «Стригутся все служивые люди увечные, раненые и которые очьми обнищали. За убожество, иные и без вклада стриглись, еще из ермаковских казаков постриженнии, лет во сто и больше...»