Атаман Ермак со товарищи

Трапезовали обильно. Запивали квасами многоразличными и медами ставлеными. Чуть прихмелились от обильной еды и питья, отвалились от стола после благодарственной молитвы. Вот тут-то и настал торжественный момент. Казак принес переметную суму атамана, и Ермак стал доставать оттуда шали, полушалки, головные заморские платки, набрасывал на плечи всем многочисленным женщинам и девушкам семейства Алима, всех троекратно целовал, щекоча кудрявой бородой. Наконец, когда все зардевшиеся женщины и хихикающие девчонки вновь расселись по лавкам, а посреди горницы остался один Якимка, в новой рубашке до колен и в новых расписных сафьяновых сапожках, с огорченным от несбывшихся ожиданий лицом, Ермак спросил казака:

— Все, что ль, подарки?

— Все! — ответил казак, показывая пустую суму.

Якимка, подавив тяжелый вздох, грустно понурил

голову, пошел к бабушке и притулился к ее боку.

— Вот, — сказал Ермак, провожая его глазами. — Вот он, казак истинный, как обиду терпит! Ни тебе словечушком, ни вздохом. Вот, сестры, глядите на братишку и учитесь — дому голова и надежа растет. Вот он, хозяин и защитник! Ходи сюды, Якимушка! Ходи, мой родной! Да нешто я свово крестника забуду!? А это вот кому?

Он достал из-за пазухи сверток.

— Да что же у нас тута такое? Якимушка, как думаешь?

— Не знаю! - задохнувшись от счастья, ответил мальчонка.

— Вот вы все спали, а я по-стариковски не спал — караул держал. Вот слышу ночью, топ-топ-топ — лисичка бежит. Унюхала, что баушка всякой всячины наготовила — своровать решила. А я изловчился, ее за хвост — хвать! Она ну вырываться, ну проситься: «Пусти меня, казак, к малым детушкам!» — «Какой за себя выкуп дашь?» — «Поймала я лебедя, поймала я белого, в темнице держу. Если ты меня отпустишь, и я лебедя отпущу...»

— Лебедь — казак, наша птица, надоть выкупить, — солидно сказал Якимка.

— И я так думаю! Отпустил я лисичку, а утром: тук-тук-тук... В окно лебедь стучится...

— Жареный? — не выдержал есаул и заржал. — Ну, атаман, мастак сказки складывать.

— Сам не слушай, а врать не мешай! — сказал

Ермак. — «Спасибо, — говорит лебедь, — что меня выкупили. Чем я вас отблагодарю?..» — «Лети, говорю, лебедушка, в Старое поле, на реку Хопер, там травы цветут шелковые, там реки текут

медовые. Сыщи подарок крестнику моему Якимушке — чего его душа просит». Вот он и принес. Как ты думаешь, что?

— Штаны! — ахнул Якимка.

— Истинные казачьи шаровары! Облекайся и вертайся! — сказал атаман, разворачивая платок и вынимая специально сшитые для Якимки широкие шаровары. — Чтоб никто не говорил, что тут мальчик маленький беспортошный. У нас — казак. Заступа!

Якимка тут же скинул сапоги и под хохот казаков натянул шаровары.

— Во! Во! — ахал он, не в силах выразить полноты радости.

— Ну что, Алим, — вот тебе и казак.

— Так, — согласился Алим. — С весны станем учить правильной езде да сабле, а там и до огненного боя недолго...

Мать Якимкина кинулась к нему, не сдерживая слез, поскольку вырос ее мальчик, и не сегодня завтра поведут его на мужскую половину дома в тяжкую, воинскую, мужскую жизнь.

Расчувствовавшиеся казаки затянули песню про Добрынюшку и добавили матери слез: потому песня была прощальная, выездная...

Со двора, двора широкого,

Со подвория отеческого
Вылетал не ясен сокол,
Не быстрой орел — млад Добрынюшка... —

подхватили, разобрались на голоса и грянули дружно все сидевшие за столом. И женщины пригорюнились, припомнили, что почти у всех сидящих здесь казачек мужья либо на войне под Псковом, либо в степи казакуют, либо в том дальнем походе, где ведут их старые атаманы и сумрачный казак Мамай, где бьются они с антихристом и защищают живущих вечно...

— Мир дому сему!..

На пороге стоял именитый дьяк Урусов.

— Гостюшка дорогой! — кинулся к нему Алим. Усаживать, еды подкладывать.

Встретились глазами именитый дьяк Урусов и атаман Ермак.

«Что?»

«Худо», — одними глазами ответил найденыш.

А когда совсем загудел, разбился на кружки праздничный стол, а в двери уже стали ломиться славильщики, Ермак подошел к Урусову.

— Что? — повторил он вслух.

— Баторий от Пскова отошел... Осаду снимают... —- И, потупясь, добавил: — Черкашенина убили.

Ахнул атаман, сел на лавку, держась за сердце. Сломалось и замолкло веселье.

— Верно ли? — прошептал он.

— Верно, — сказал Урусов, — вчера нарочный прискакал.

— Так.

Ермак поднялся, заходил по горнице.

— Сусор! Якбулат! Подымайте казаков! Скачем во Псков...

— Так я и думал, — сказал Урусов. — Потому сразу тебе ничего и не сказал. Вот тебе все бумаги подорожные. Ночью выправили. Мы и ночью пишем...

Женщины покорно потянули со стола угощение, собираясь укладывать его в подорожные сумы.

— Вот тебе и пермская служба! — сказал Ермак.

— Жизнь не вся, — возразил ему дьяк.

Из угла, всеми забытый, в новых шароварах и по-мужски подпоясанный, распахнутыми, полными ужаса и слез глазами смотрел Якимка, точно понимал, что видит крестного в последний раз.

Гнедой тур