Атаман Семенов

— Ну и зануда же ты. — Под глазом у атамана задергалась и тут же утихомирилась нервная жилка, он улыбнулся с неожиданной печалью: — Верю.

— Может, не надо верить?

— А на кого же еще мне опереться во Владивостоке? Кому верить? Скидельскому? Ванхнтену? Кунсту? Герману? Графу Кайзерлингу? Жебровскому? — Семенов называл одного за другим известных дальневосточных промышленников, богатеев, политиков, банкиров и рубил рукою воздух, как бы срезал что-то под корешок. — Если бы фамилии у них были Иванов, Петров, Михайлов — может, и верил бы, может, и опирался бы на них, а так — уволь!

— Значит, Меркуловы?

— Значит, Меркуловы, — твердо произнес атаман.

— Значит, ориентируемся на них?

— Значит, ориентируемся на них. Скажи, Сергей, почему ты затеял этот разговор? У тебя что, есть сомнения?

— Чутье у меня, Григорий Михайлович, проверенное. — Таскин смешно подергал кончиком носа, потрогал его пальцем. — Никогда еще не подводило. Всякий дым я чувствую за десять километров. И заранее. — Таскин поднял указательный палец. — Ни разу не обманулся.

— Фактов нет — молчи, — сказал Семенов, — в чутье я не верю. Будут факты — приходи. А сейчас — разливай. Как младший по званию. — Семенов растянул губы в улыбке. — Давай выпьем за старого пердуна и его золотые яички. В конце концов, он на нас с тобою работает. На нас! Его удача — наша удача!

— Святая правда. — Таскин ребром ножа обколол сургуч на водочном горлышке, затем кончиком острия, как шилом, поддел пробку, та не поддалась, и Таскин с досадливым шипеньем втянул в себя воздух.

— Не шипи, не шипи, — засмеялся Семенов, — чем прочнее пробка в бутылке — тем крепче водка.

— Не крепче, а вкуснее, Григорий Михайлович.

— Что в лоб, что по лбу. Главное, чтобы не разбавленная. А то у нас на Ононе трактирщик любил разбавлять водку, пока не приехали строители с колесухи[73] и не избили его лопатами. А курьера сегодня же отправь во Владивосток. И передай Писареву — пусть поосновательнее пощупает братьев Меркуловых. Но только чтобы не засветился дурак, а то испортит нам всю обедню. — Атаман помолчал немного. — Возможно, в твоих сомнениях есть доля правды. Чужая душа — потемки, правду люди говорят.

Три дня тигра не было — он словно сквозь землю провалился, — старик, не находя новых следов, облегченно крестился.

— Неужто послушалась умного совета тигра, а? А ведь ушла мама, точно ушла...

Выпал снег. Уже ни на сопках, ни на низинах не оставалось обнаженных мест — все накрыло пушистое одеяло; дед по свежему снегу, как по первотропу, сделал на лыжах круг, обследовал места, где мог затаиться тигр, не нашел ни единого следочка, — и, вернувшись в дом, объявил казакам:

— Все, опасность, похоже, миновала. Послушалась меня тигра...

Старый урядник молча перекрестился.

— Но винтовочки с собою в выработки все-таки берите, — предупредил дед. — Мало ли что. Береженого Бог бережет.

Он как в воду глядел.

Прошло еще два дня. Вызвездился небольшой звонкий морозец. Сопки преобразились, обрели сказочный вид, огрузли в снегу, острые углы камней сгладились, воздух сделался розовым, в тайге запахло яблоками — свежими, только что снятыми с дерева. Деревья тоже принарядились — даже самые чахлые, самые завалящие, задавленные своими сородичами, кривые и те обрели красу.

Но казаки красе этой неземной словно совсем и не радовались, лица их делались все более задумчивыми, печальными, озабоченными, и печаль их была понятна: они находились далеко от дома, ни на Рождество Христово, ни на Новый год — 1921-й — им со своими родными увидеться не было дано. Да и война, похоже, еще продлится — бывалые люди чувствовали это своими жилами, кожей, костями, кровью, — и крови этой им придется еще пролить немало — это люди тоже чувствовали. Что происходит дома, что с родными, живы ли? — неведомо. Вот и мрачнели лица казаков, на глаза набегала тоска, люди тревожно и молча переглядывались, и тревога их была понятна.

В тот вечер ужинать сели рано. Кланя приготовила «царскую» еду — три чугунка картошки с консервированной говядиной и, как заправский повар в ресторане, набросала в варево различных трав и корешков, поэтому дух от распаренной картошки распространился такой, что молоденький Емельян не выдержал, облизнул губы, словно кот, потом достал из кармана ложку, облизал и ее.

— Маладец, мадама, — произнес он, специально картавя. — На тебе, мадама, дазе зениться мозно.

Кланя никак не отреагировала на эти слова, лишь глянула сквозь Емельяна, будто сквозь стекло или воздух — пустое место, мол, — и ухватом выкатила из печи четвертый чугунок.

— Это ежели кому не хватит — добавка, — объявила она.

Добавка была сметена так же быстро, как и первые три чугунка.

— Баше благородие... — урядник Сазонов отложил свою ложку в сторону, тарелку перекинул Клане, чтобы помыла, — а как нам быть со сродственниками?

Он задал вопрос, который вертелся у всех на языке, но никто задать его не решался.

— А что родственники? — машинально спросил прапорщик.

— Да повидаться б надо!

— Они где у вас, у красных остались или в Монголию ушли?