Атаман Семенов

— Я хотел сделать вашу жизнь счастливой, Елизавета Аркадьевна, — с трудом проговорил он, — так хотел...

— Вот этого-то мне как раз и не надо. — Елизавете Аркадьевна едва слышно вздохнула, вспомнив что-то свое, и нажала на курок.

Грохнул выстрел. Глаза у Писарева мигом высохли, выражение их сделалось изумленно-неверящим. Он хоть и скис, но, похоже, до конца не верил, что Елизавета Аркадьевна выстрелит... Сполз вниз.

А его возлюбленная подобрала с пола лестничной площадки гильзу, сунула ее в карман светлого летнего пыльника, в который была одета, затем, прицелившись в голову бывшего штабс-капитана, сделала второй выстрел, чтобы до конца быть уверенной в выполненном задании. Действовала она с завидным хладнокровием, по-мужски обстоятельно, движения ее были размеренными, даже чуть замедленными — она хорошо знала свое дело и была уверена, что на выстрелы не откроется ни одна дверь в этом доме. Так оно и было.

Елизавета Аркадьевна подобрала вторую гильзу, также сунула в карман — этому ее научил в контрразведке старый штабс-капитан, служивший когда-то в Петербурге в уголовной полиции, — спокойно огляделась и неторопливо спустилась по лестнице вниз.

На улице ее ожидали два мотора — это признак того, что в контрразведке Елизавета Аркадьевна была персоной важной.

...А «Киодо-Мару» продолжала бороться с волнами.

Поначалу, когда отплыли из Порт-Артура, судно представлялось пассажирам очень надежным, внушающим уважение своей прочностью, сейчас же от этого впечатления не осталось и тени: «Киодо-Мару» казалась им маленькой хрупкой скорлупой, совершенно не способной сопротивляться волнам.

Капитан уже более суток не отходил от штурвала, щеки у него втянулись в подскулья, резко обозначились кости, лицо стало походить на обнаженный череп.

— Штурман, скорость? — прохрипел он в очередной раз, не отрывая глаз от крупной пузырчатой волны, наползающей на нос шхуны, увенчанный длинным, похожим на зубчатую костяную пластину рыбы-пилы бушпритом.

Сменный штурман оторвал усталое лицо от стола, на котором были разложены несколько карт:

— Скорость — ноль!

Судно стояло на месте, хотя машина уже охрипла от нагрузки, она работала на полную мощность.

Перед русскими, которых обещал доставить во Владивосток быстрее железнодорожного экспресса, капитан чувствовал себя неловко, хотя не его вина в том, что из благих намерений ничего не вышло... Особенно неуютно он себя чувствовал, когда в рубку заходил адъютант генерала Семенова и с молчаливым вопросом в глазах смотрел на него. Капитан вместо ответа лишь приподнимал одно плечо: увы!

«Киодо-Мару» за время шторма не продвинулась вперед ни на милю.

Когда небе немного очистилось, сделалось светлее и можно было уже что-то рассмотреть в неряшливом штормовом море, слева от «Киодо-Мару» был виден все тот же остров Фузан — горбатый, похожий на огромного нахохлившегося зверя.

После двух суток плавания — впрочем, топтание на месте вряд ли можно было назвать плаванием — в небе образовалась чистая прореха, в которой показалась незамутненная праздничная голубизна. Волны, словно придавленные этой ангельской незамутенностью, разом опали, и капитан «Киодо-Мару», неожиданно безвольно опустив руки, сел на табурет, привинченный к полу у штурвала.

— Рулевой! — обессиленно прохрипел он. — Принимай управление. Курс — Владивосток.

Странный город Владивосток, не поймешь, когда он веселится, а когда печалится — порою во время чьих-нибудь пышных похорон он хохочет и пьет «Луи Родрер» — шампанское, которое с «Мумом» даже на одной полке не стояло, недаром фирма «Родрер» добрые полсотни лет являлась поставщиком шампанского ко двору российского императора, — а в пору массового нашествия клоунов-циркачей, когда хохотать должны все, от бродяг Миллионки до гарнизона Русского острова, город неожиданно начинает печалиться, и дамы ходят по тротуарам с влажными глазами,

Нет, этот город нормальному человеку не понять. Власти в нем менялись и продолжают меняться.

Впрочем, у Владивостока с некоторых пор появился старший «брат», точнее, «сестра» — город Чита. Недавно Чита была объявлена столицей ДВР — Дальневосточной республики, под подведомственную территорию был нарезан огромный кусок суши от Байкала до Тихого океана. То, что происходило в Чите, было тревожно — белогвардейцев и контрреволюционеров вырубали там под корешок: если, допустим, ребенок семи-восьми лет никак не мог подойти для роли белогвардейца — по возрасту еще не мог таскать винтовку, — то контрреволюционером мог сделаться запросто; расстрельные команды носились по Чите на грузовиках, лютовали безудержно, людей в расход пускали направо-налево, и слухи, что приходили во Владивосток из Читы, заставляли вздрагивать все Приморье.