Атаман Семенов

— Пить будем потом, сейчас нельзя, — произнес Семенов жестким, каким-то чужим голосом; этот непривычно чужой, звеневший металлом голос он незамедлительно засек, услышал его словно со стороны, поморщился и добавил: — Спрячь бутылку, Белов!

— Так холодно же ж, ваше благородие. Простудиться можно.

— Спрячь!

— Что будем делать дальше, ваше благородие?

— Ждать!

Хреновая это штука, особенно на войне — ждать. Ожидание и в мирное время не слаще горчицы, вытягивает из человека все соки, выматывает так, что он, бедняга двуногий, сдавать и стареть начинает в несколько раз быстрее положенного, а уж по части нервов, то они вообще за пару дней могут превратиться в гнилые нитки, и ничем их ни залечить, ни заменить: прель есть прель...

— Может, догнать кого-нибудь из ландштурмистов и пощекотать кончиком шашки? — спросил Белов, с сожалением затыкая бутылку початком и засовывая ее подальше от глаз командирских в переметную суму — слишком сумрачным и тяжелым сделался взгляд сотника, лучше не рисковать. — Все веселее будет.

— Валяй. Но времени на эти тараканьи игры даю немного — два часа. Через два часа все должны быть здесь, на этой площади, — сотник примял ногою хрусткий сухой снег, — все, до единого человека.

Он рассчитывал так: эскадрон, который ушел с обозом в Журамин, к вечеру поспешит обратно, ночевать в Журамине не останется, немцы ночевать в чужих постелях не привыкли и обязательно вернутся — на этом и строил свою стратегию сотник Григорий Семенов.

А что касается науки ждать, то ее надо осваивать, она такая же важная в военном деле, как и наука наступать.

Белов покрутил головой в поисках напарника, но никому не хотелось бить ноги ни себе, ни коню и охотиться на ландштурмистов — гоняться за этими тараканами в поле себе дороже, и Белов утих, скис и через десять минут об охоте уже не вспоминал.

Прямо на площади, на земляной обочине, проступившей сквозь снег я поблескивавшей оттаявшей мокретью, развели костер и, вогнав в размякший рыжий суземок два кола с рогульками, развели костер. Огородили перекладину, навесили ее на рогульки и украсили черным закопченным котелком — с некоторых времен эту легкую, склепанную из алюминиевого листа посудину с собой возил Никифоров — выполнял негласное общественное поручение.

Казаки — люди в большинстве своем обстоятельные, питаться всухомятку, без горячего, не привыкли, так что котелок, два месяца назад найденный в немецком обозе, оказался очень кстати. Никифоров при общем молчаливом согласии оприходовал его, проверил на дырявость, почистил снегом, льдом — «шоб вони фряцевой тут не осталось ни капли» — и теперь тешил горячей едой дружков своих Белова да Лукова, ну и остальных станичников — тоже.

Луковских жирных зайцев тоже приспособились готовить в этом котелке, прежний котел был уж очень здоров, хотя алюминий — металл не для жарева и тушений, он мигом притягивает к себе всякий кусок мяса, заставляет его дымиться, за таким котелком глаз да глаз нужен, иначе все очень быстро сгорит, кроме зайчатины в нем и супы варили, и диковинное блюдо, похожее на лапшу — длинные лохматые стебли, скатанные из теста, под названием макароны: то ли немецкое, то ли итальянское, то ли папуасское изобретение... У всех, кто смотрел на хозяйственную троицу — Никифорова, Лукова и Белова, — душа начинала невольно радоваться.

Расселись вокруг костра, лошадей поставили рядом, на морды им накинули мешки с трофейным овсом.

— Спасибо немакам, — всякий раз кланялся Белов, насыпая овес в торбы, — от моего коня — особенно. — Белов с шутовским видом совершал второй поклон.

Надо бы ближайшие дома проверить, — произнес Семенов с озабоченным видом, — вдруг там кто-нибудь из немцев застрял? Не то вытащат пулемет да начнут садить по нашим головам — вот тогда мы и закукарекаем.

На неровной узкой улочке, ведущей к центральной площади деревни, показался сгорбленный человек с клюкой. Небритое лицо его было сосредоточенно, он держался одной стороны улицы и почему-то опасливо поглядывал вверх, на крыши домов.

Казаки, увидев этого человека, замолчали — что-то необычное было сокрыто в нем, сколько годов было ему — не понять: могло быть и тридцать пять, и сорок семь, и семьдесят шесть — есть категория людей, которая живет вне времени, поэтому возраст их определить невозможно. Этот человек принадлежал к таким людям.

— Белов, — тихо обратился к казаку сотник, — подсоби-ка дедку.

Казак подвел непрошеного гостя к костру.

— Вот, ваше благородие, говорит, что в восемьсот семидесятом году был в России.

— Почти полвека назад, — уважительно проговорил сотник, подвинулся, освобождая место рядом с собой.

Вид у гостя действительно был вневозрастной, на висках — ни одной седой волосинки, но старческая редина и просвечивающая сквозь прозрачно-темные волосы дряблая кожа делали поправку, слезящиеся глаза с красными веками тоже не могли принадлежать молодому человеку.

— Он и по-русски гуторит вполне сносно, — сообщил Белов,

— Да, да, да, — закивал головой пришелец, — я был Россия, пришлось узнать русский.

— А чем вы занимались в России?