Атаман Золотой

— Пожелайте удачи!

— Поезжай с богом, милушка!

Андрей не двинулся с места, пока весь разбойничий караван не скрылся из глаз.

— Уехала моя голубушка, — со вздохом произнес дедушка Мирон. — Не сносить ей удалой головы.

— Про нее говорят: богатырша, любого мужика поборет.

— Где же любого? Таких, как я, уберет, пожалуй, с десяток, а вот Безручко, не смотри, что однорукий был, и не с десятком справлялся…

Тут дедушка Мирон нахмурился и замолчал.

Андрею очень хотелось узнать о его прошлом, но сколько ни заводил он об этом разговор, старик отмалчивался или отшучивался.

— Я ведь не дворянского сословия: жил, как придется. Родова моя насквозь мужицкая.

А в светлых глазах мелькала лукавинка.

Но сегодня дедушка Мирон был растроган встречей с Матреной и сам начал разговор.

— Матреша-то ведь моя крестница.

— Как так крестница?

— Да так, видно, суждено было. Убежала она из острога и прибилась к моему бережку. Ну, я вижу, злобы в ней много и силы столько, что конем ее стопчешь. Прожила зиму, оклемалась, а весной ее, как птаху перелетную, на волю потянуло, захотелось крылышки расправить. «Куда, дедушка, благословишь метя?» — «Ты, говорю, была на работе и ступай на работу». Она на меня как выбурит, в глазах огни. «На соль, что ли, обратно, так у меня и без того вся жизнь подсоленная». — «Ну, говорю, гляди, сама себе хозяйка». А ко мне молодцы похаживали, вольные люди. Вижу, моя Матреша в согласье с ними вошла. Однажды и говорит: «Спасибо тебе, дед, за приют, за ласку. Отогрел ты мою душу. А теперь благослови меня на разбой идти». — «Что ты, говорю, милушка, опомнись, не придуривай. Ты ведь баба. Женское ли дело — разбой?» Она ни в какую. Ну, ежели человек сам себе веревку на шею вьет, разве отговоришь. У всякого своя дорожка на земле. И благословил я ее, милой сын, благословил. С той поры она мне и крестница. Не забывает, завертывает когда с молодцами…

— Как же это Матрене удалось такую шайку собрать?

— Не наше дело, — сухо ответил старик, и сразу повернул на другое. — Что-то у меня в крыльцах ломота, не иначе к дождю. Давай-ка похлебаем ушки да и на боковую. Завтра надо первые соты подрезать.

Дедушка Мирон не ошибся: ветер задул с «гнилого» угла, небо заволокло тучами, и начались дожди. Они затянулись на целую неделю. Андрей не находил себе места.

— Хоть бы лапти ковырять ты меня научил, — просил он деда.

Тот посмеивался.

— Что ж, милой сын, и то рукомесло. Человеку все надо знать и все уметь. Тогда и жить легче.

Проснувшись однажды, Андрей вышел из землянки. Над мокрой землей всходило холодное солнце. В небе таяли редкие облачка. Молочный туман окутывал реку, полз по берегу, цеплялся за кусты. Листья, падая, кружились в воздухе. Рябина, росшая возле землянки, печально свешивала красные гроздья. Было тихо и сыро. Шла осень во всей своей силе.

В тот день к дедушке Мирону приплыл в душегубке его старый приятель Савватька. Причалив, вытащил из лодки мешок и зашагал, тяжело припадая на левую ногу, к костру, который теперь обитатели землянки разводили все чаще и чаще.

— Савватька! Друг милой! — обрадовался дедушка Мирон. — Садись, грейся.

— Мир на стану! Здравы будьте! — заговорил Савватька частым говорком, — Ты что, Мирон, ячменна кладь, в Ильин-от день не понаведался? Власьевна бражку варила.

Савватька был неопределенных лет, худ и мал ростом, лицо в морщинах, глаза острые, как шилья, на плечах пониток, черный от копоти, заплата на заплате, а на голове войлочная шляпа, которую, верно, носил еще Савватькин дед.

Костер пылал, от смолевых сучьев валил густой едкий дым. Андрей чистил рыбу и слушал разговор приятелей.

— Я тебе, Мирон, пропитал привез: редьки да гороху, да калеги. На одной-то рыбе не проживешь, ячменна кладь. А мука-то еще есть?

— Муки до покрова хватит. Чем я только тебя отдаривать стану?

— Милушка ты моя, Мирон Захарыч! — зачастил Савватька, и лицо его изобразило умиление. — Ничего мне от тебя не надо. Не моги даже и думать.

«Должно быть, хороший человек, — заключил про себя Андрей, — а я думал, плут».

— Ну, как там на заводе? — спросил дедушка Мирон.

— Пермяков к Ильину дню нагнали с Юсьвы да с Иньвы. Ох, и было маяты с ними, ячменна кладь. Русскую-то молвь не понимают. Мастер кричит: налево, они — направо. Троих у домны сварило… У кума Петрована полосовое железо нашли в огороде и так отлепортовали, что мужик другую неделю с постели встать не может. А железо-то, бают, подбросили. Данила Зачасовенских последнего глаза лишился, кричным соком плюнуло. Теперь по дворам ходит, христовым именем побирается.

— Жалко мужика, добрый работник был… А как Власьевна живет?

Савватька захихикал.

— Все помнишь свою сударку? Чего ей, старой колотовке, делается — ягоды сушит да грибы солит. Работницу держит, немую. И фатеру сдает. Одним словом, промышляет. Ты как ныне белковал?

— Какая летом охота? Летом я от реки не отхожу, за рыбкой охочусь. Ныне два горностая да огневка в капкан попались. Вот и вся добыча.

— И то добро. А это что за молодец?

— Свойственник дальний, из Усолья.

Савватька лукаво прищурил глаз.

— Лётный, стало быть?

— Лётный.