Атаманова казна

Двинулся севернее, к Волчьей Слободе. Неожиданно слобода оказалась довольно большим поселением, более тысячи дворов. Виднелась пара ветряков на мельницах, дымил кирпичный заводик, на колокольне небольшой церкви надтреснуто звякал колокол. Въехав в городок со стороны тракта в лавки и трактир заходить не стал, проехал почти через всю слободу, и увидев действующую маслобойню направил лошадь к воротам. Представился артельщиком с Екатерининского, недавно прикупившим пару лугов у местных помещиков, переговорил с хозяином на предмет нынешних цен на масло и жмых, посетовал не неразбериху с денежными знаками, и под конец опрокинул с ним стопку за всё хорошее. За разговорами выяснил следующее: белые ушли на восток с неделю тому, с ними все зажиточные слободчане, красные пока не лютуют, но комбеды излишки переписали, знамо дело – скоро будут изымать, так что заводик можно сворачивать. Сам не ушёл из-за супружницы, хворая она, да невестка с дитями на них остались, сын-то у белых третий год воюет, или с белыми, поди разберись-ка нынче. Вот и встречай беду, с открытыми воротами. Туманов аккуратно перевёл беседу на опасность дорог и лихих людей в округе. Маслозаводчик охотно поддержал тему, пояснив, что местная полиция и жандармерия давно дала дёру, и теперь в уезде нет житья от дорожных поборов и грабежей. Ладно бы только мошну трясли, так ведь душегубством не брезгуют, ироды. Вона, в наших краях банда Демьяна – сколько душ погубила, а обозов пограбленных и не счесть. Так ведь они же местные все сами, из слободки почти все вышли, и никакого почтения к землякам: своих ещё злее грабят. Седой у него в ватаге, бывший местный кузнец – ох и лютая тварина, той зимой руками дитя у татарина разорвал на пополам, люди говорили. А самою семью в прорубь спустил, в Черёмуху, гадина такая. Ловить их некому, у новой власти нынче другие хлопоты, вот и живут разбоем. Про другие банды слышал, но ничего толкового за них сказать не может, считай в каждом лесе может быть по бедовому человеку. Спроса-то некому учинить за лихое дело, потому и мудрено такой искус выдержать, насилием-то проще жить. Туманов как бы неохотно рассказал историю, что у них в Екатерининском шлялись по людям заезжие, все не местные, с города, да расспрашивали людей за обозы, суля награду, если кто что скажет стоящее. И странное дело, маслозаводчик вдруг сбился с плавно текущего разговора, смешался, и скоро вовсе свернул беседу, сославшись на фабричные дела. Ушёл как-то сутулясь, оглянувшись уже от самой двери в маслобойню. Эту странность Туманов приметил. На выезде из слободы завернул на водяную мельницу, поговорил с высоким, рыжебородым мельником, сговорившись в цене за тридцать пудов муки и пообещав прислать приказчика с подводой на неделе. За новую жизнь разговор поддержать мельник желания не проявил, скупо кивая и поддакивая Туманову. Молча ушёл от разговора про местных ватажников и городских искателей обозов. В его глазах легко читалась простая крестьянская, житейская мудрость: подальше от разных проблем, поближе к своему хозяйству. Удовлетворившись и этим, Туманов выехал с Волчьей Слободы дальше на север, в сторону Новотроицкого. Через пару вёрст услышал за собой дробный топот копыт. Его догонял малец на вороном жеребце, азартно лупя плетью лоснящиеся бока коня. Не спеша остановившись на обочине проселка, Туманов подождал, пока малой всадник не осадил разгорячённого коня рядом с ним. Пацан был лет двенадцати, вихрастый и ловкий, в плотном сюртучке по росту и картузе, вымазанных в мучной пыли.

– Дядька, батя наказал передать от што. Пришлые были в слободе, третьего дни. За обозы спрашивали и за одного человека. Так што бывайте, дядька! – развернув коня, малец азартно привстал в стременах и погнал галопом обратно, взбивая рыжую пыль на успевшем высохнуть проселке.