Атаульф

И повел нас всех Гупта прямиком на Сейино пепелище.

Там никто не строился с тех пор, как все родные Сейи от чумы вымерли, а дом их сожгли вместе со всеми постройками.

Впряг Гупта Одвульфа в соху, а сам пахать наладился. И распевал при том песню о добром сеятеле, который зерна свои бросал куда ни попадя, то на дорогу, то на каменистую почву.

Кричал Одвульф, что тяжко ему. Гупта кричал, что и ему, Гупте, тяжко. Всем, братец, тяжко. Время нынче такое, что всем тяжко.

Вокруг же все со смеху мерли.

Провели первую борозду, тут и пал Одвульф в изнеможении. На Одвульфа соха навалилась, а сверху Гупта рухнул, крича, что стоять не может более.

Наконец поднялся Гупта, соху с Одвульфа снял и самого Одвульфа из земли выковырял. И сказал Одвульфу, что если долго яму копать, колодцем станет. Не ямы копай, колодцы копай. А лучше вообще ничего не копай.

После, ко всем оборотясь, закричал:

— Место чистое, стройтесь здесь! Журавли весной вернутся, гнездо вить станут, птенчиков выведут! Бога Единого хвалить станут: курлык-курлык!

И убежал, размахивая руками, громко топоча и курлыча, журавлям перелетным подражая. За ним собаки радостно побежали, подняв хвосты.

Все расходиться стали в недоумении. Одвульф на Сейином пепелище сидеть остался, голову руками обхватив. Валамир, себя проклиная, тяжелую соху домой поволок. А мы с Гизульфом в храм Бога Единого пошли, как и собирались изначально, чтобы светильничек годье отдать.

Годья подробно расспросил, что и как было, светильник назад принял и потом на особом месте его хранил, крестиком пометив.

Еще день минул, и дядя Агигульф из бурга возвратился. Вид у дяди Агигульфа был немного опухший, но против прежнего заметно ожил дядя Агигульф. Я слышал, как Ульф вечером говорит отцу моему Тарасмунду, что не напрасно, мол, Агигульфа в бург отправляли — на пользу ему пошла поездка.

Только теперь понял я, как невыносимо было видеть дядю Агигульфа с вечно потухшим взором, точно у дряхлого старика.

И хоть не стал дядя Агигульф прежним, веселым, как раньше, но все же черная скорбь его покинула. Теперь каким-то умиленным ходил дядя Агигульф. С таким видом годья Винитар перед самой Пасхой ходит. Повадку взял себе дядя Агигульф на дворе сидеть, на той дедушкиной колоде, что посреди двора стояла, как насест наблюдательный, и за всеми смотреть.

От Теодобада дары дядя Агигульф привез. Вина Теодобад нашему роду прислал, кувшин красивый ромейской работы. Кувшин этот, из металла сделанный преискусно, чеканкой украшенный, был уже старый, прохудившийся. Однако цена ему немалая, объяснил Теодобад дяде Агигульфу. Ради чеканки одной стоит такой кувшин беречь. Ты, говорит Теодобад дядя Агигульфу, на пластины его разрежь и на одежу нашей. Только с умом разрежь, чтобы фигуры на чеканке не попортить. Знатные пластины получатся, не хуже княжеских. У дружинников, мол, спроси, как это делается. Один дружинник потом показал дяде Агигульфу, как у него на одежду такой кувшин разрезанный нашит. Красиво, говорит дядя Агигульф, страсть как красиво.

Но главное — гривну золотую аланской работы Теодобад прислал. Это он отцу моему Тарасмунду, старшему теперь в роду, подарить захотел. Гривну отдавая, сказывал Агигульфу Теодобад, что много лет назад гривну эту ему, Теодобаду, еще молодому воину, дарил некогда великий воин Рагнарис. И вот, когда не стало больше Рагнариса, хочет вернуть дорогой подарок старшему его сыну, чтобы осталась память. Ибо взял ту гривну Рагнарис в кровопролитном бою, со славой. И таково желание Теодобада, чтобы слава эта вовек осталась в роду Рагнариса.

Когда дядя Агигульф все эти слова отцу моему Тарасмунду передавал и гривну на его шею возлагал, то расчувствовался дядя Агигульф и слезы на его глазах заблестели.

И рассказывал дядя Агигульф, как скорбел о кончине Рагнариса Теодобад. Будто родного отца потерял — так велика была его скорбь. И устроил пир великий для всей дружины в память Рагнариса, и много было съедено на том пиру и выпито, и девок-рабынь перепорчено без счета, и скамара, не в лад певшего, с горя покалечили, нос ему в рожу вбили, чтоб неповадно было гнусавить, когда о великом поет… Так скорбели Теодобад, военный вождь, и дружина его по дедушке нашему Рагнарису.

И про телегу сказал Теодобад, что как золотая теперь для него эта телега, ибо в ней испустил свой дух великий воин Рагнарис. И будет беречь ту телегу как зеницу ока. И детям своим завещает беречь, и детям своих детей. И, пав на телегу и обхватив ее обеими руками, рыдал прегорестно.

И воины, на печаль вождя своего глядя, омочили слезами свои бороды.

Немало доброго о Рагнарисе вспоминали на том пиру. Один поведал, как учил его некогда Рагнарис искусству воинскому, и давние отметины от побоев дедушкиных показывал, хвалясь.