Атаульф

Неужто сам Оптила об этом забыл? Ведь неоднократно говаривал ему Теодобад при дружине своей. Дивился, как у отца, столь войнолюбивого, сын такой уродился. И много времени потратил в бурге Рагнарис, чтобы Теодобаду растолковать: в молодости, мол, да — войнолюбив был Хродомер, но как колодец выкопал, так к подворью и прикипел, точно каша к горшку. Не отскребешь. И сына такого же выпестовал, той же колодезной водой выпоил.

Насчет озорства — да, тут Хродомер прав. От Агигульфа с Валамиром озорство одно. Но это оттого, что кровь молодая в них играет.

Хродомер от злости аж побелел. А дядя Агигульф засмеялся обидно.

Неведомо, чем бы все закончилось, если бы отец наш Тарасмунд не сказал вдруг:

— Пусть Агигульф, отец Фрумо, едет.

— Голову не отдам, — твердо сказал дядя Агигульф. — Я ее в бою добыл.

— Ты бы себе на плечи еще голову добыл, — заворчал дедушка Рагнарис. Палкой стукнул и громко заговорил, что во всем ему хродомеровы козни внятны. Не обмануть его Хродомеру. Не опутать Хродомеру его, Рагнариса, речами хитрыми. Не быть по-хродомерову. На алариховом холме тыну быть, а не на хродомеровом косогоре.

Потому пусть едет Агигульф, сын Рагнариса, вместе с Агигульфом-соседом. И пусть эти два славных Агигульфа голову чужака предъявят и меч предъявят и поведают, как все было. Пусть, мол, дядя Агигульф говорит, а Агигульф-сосед пусть свидетельствует и подтверждает.

И пусть не забудут оба: голову и меч показывая, о тыне надлежит напоминать неустанно. Мол, еще Аларих, отец Теодобада, людей обещал дать и помочь тын возвести. Вторым бургом наше село сделать намеревался. Да только пал геройски и кроваво, обещание свое исполнить не успев.

И, сказав сие, дедушка наш руки не груди скрестил и на Хродомера, бороду выпятив, вызывающе уставился.

Хродомер же лишь рукой устало махнул и проговорил:

— Ладно, пусть по-твоему будет, Рагнарис. Пусть оба Агигульфа едут. А только тын у меня на косогоре ставить надо. Место там сухое и просторное, общий амбар есть где возвести.

И снова гомон поднялся. Стали старейшины насчет тына ругаться да пререкаться: где, мол, тын лучше ставить? Едва до драки не дошло.

Так всегда бывает, когда о тыне речь заходит.

КАК АХМА-ДУРАЧОК ХОЗЯЙНИЧАЛ

Когда доблестные Агигульфы уехали, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая Фрумо остались на хозяйстве.

Фрумо оказалась Ахме ровней и быстро сделалась такой же придурковатой, как и ее муж, только на свой, на бабий, лад. Женщины у реки об этом судачили.

Нам с Гизульфом было интересно, кто у нее народится, ибо живот Фрумо уже заметен был. Дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто ее обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так и не дознались. Так что отцом ахминого ребенка и Вотан мог быть, Странник.

Годья Винитар говорит, что Вотан есть диавол, по весям рыщущий.

Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. Ждать оставалось уже недолго.

Фрумо же на все вопросы только глупо улыбалась, гладила себе живот и в рассказе о том, как ее обрюхатили, поначалу долго и косноязычно про свое скучное бытье в тот зимний день толковала — что видела, что ела — но только до того доходила, что смеркаться начало и к реке она пошла. А после хихикать принималась.

Наша мать Гизела, Ильдихо и хродомеровы дочери с племянницей то так, то эдак к ней подходили, но только все без толку.

Когда Ильдихо ничего не добилась, Брустьо сказала, что сама все вызнать берется. Ибо не умеет Ильдихо подход к Фрумо найти. А она, Брустьо, хоть к кому подходы сыщет. И пошла, да только у Брустьо тоже ничего не вышло. Фрумо вдруг кричать начала и из криков ее так выходило, что Брустьо во всем виновата, и в позоре фрумином, и в животе ее огромном.

Ильдихо сказывала, что после того, в тот же день, когда Брустьо к Фрумо дорожку мостила, Хродомер у себя на косогоре с сыном своим Оптилой лютовали, били всех и своим бабам настрого запретили к Агигульфу-соседу на двор соваться.

А дедушка Рагнарис у нас дома злорадствовал и говорил, что старый лис Хродомер следы заметает. Видать, чуял правду Велемуд, хоть и никудышный он мужик.

Агигульф-сосед уезжать не хотел. Боязно было ему хозяйство на Ахму да на Фрумо оставлять. Но в бурге, помимо прочего, у него свои надобы были.

Дедушка Рагнарис Агигульфу-соседу сказал, что за два дня ничего не случится — а мы, мол, за твоим домом приглядим.

В тот же день, как дядя Агигульф с Агигульфом-соседом уехали, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились — поглядеть, как он с хозяйством управляется. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам важно, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин.

Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.

Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.

Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах — неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!