Atem. Том 1

— Я выглянул в окно, — коротко ответил я, провоцируя её на дальнейшие действия.

— Прости, я… я разбудила тебя? — это был слишком очевидный вопрос.

— Разбудила. Но я не спал.

Я не спал, Эли — только проснулась. Не знаю, какие трансформации произошли в ней, но с преображением природы, её отношение ко мне совершенно точно изменилось. Она с такой невероятной лёгкостью и энтузиазмом откликнулась на предложение стать первыми горожанами, истоптавшими заснеженные аллеи парка, отчего я невольно переспросил, желая всё же уточнить услышанное, посчитав, что от усталости вполне мог ослышаться.

— Да, хорошо, — мягко ответила она, но той бури эмоций, что я ожидал ощутить внутри, не последовало. Я пребывал в странном блаженно-убаюкивающем спокойствии.

Ещё какое-то время простояв у порога, всматриваясь в матовый горчичный купол света где-то вдали за лысеющими кронами парка, я всё безуспешно пытался припомнить, название той крышки, которой в изысканных ресторанах, словно колпаком, накрывают горячие блюда, дабы те не остыли. То ли я делал неправильные заказы, то ли рестораны, в которых мне до сей поры довелось побывать, отличались недостаточной прециозностью, так как подобный столовый прибор я видел только в доме стариков Майера. Интуиция же подсказывала, что любой предмет, имеющий хоть малейшее отношение к изысканности, обязательно должен уходить своими корнями к французским истокам. Так и мой разум, нашедший для своих полей более плодородные почвы, засеивал их семенами новых мыслей, наполненных sens nouveau.

49

Парк был безмолвен и безбожно белоснежен. Вот они, небеса, уронившие облака на обетованную землю. Lieber Gott, видишь ли ты с несуществующей высоты своего мнимого трона, что под твоим безгрешным одеялом копошится всё та же чернь? Красота сего творения являла собой громадное зеркало, в котором отражалось грехопадение всего человечества.

А снег всё падал и падал; навалило уже столько, что ботинки с лишком утопали в нём. Я неспешно вышагивал вокруг фонтана, ступая по одним и тем же следам, наблюдая за тем, как углубления, оставленные мной, превращались в тёмные грязевые лужицы.

Откуда-то сверху донеслось негромкое шарканье болоньевой одежды: в белом костюме сноубордиста, смотрящемся точно скафандр, не теряя уверенности в движениях, Эли прошагала мимо меня вперёд по широкой дорожке, вдоль которой на изогнутых шеях фонарных столбов светились оранжевые колокольчики.

— Эй, космонавт! — окликнул я её; и, остановившись, она принялась крутить головой по сторонам в поисках источника звука, но моё чёрное пальто быстро направило её взгляд в нужное направление.

— Жё ву салю, месьё терьйе! — формально отсалютовала она и, хохоча, проскользив с пригорка вниз, затормозила, вцепившись в мою руку, ловя равновесие (стоит ли мне вновь благодарить законы физики?). — Приветствую, господин землянин! — прозвучала та же фраза уже на родном мне языке.

— Что это за безвольная планета, прогнувшаяся под натиском французских завоевателей?

— Прекрасная планета! — пылко возразила она. — Разбирающаяся в красоте языков! Почему ты не спал? — ненавязчиво перепрыгнула она на старую тему, тем самым продолжив наш недавний телефонный разговор; но мои мысли уже принялись рыться по ящикам комода, хранившего хроники кинолент с воспоминаниями школьных лет.

— Боже, как же я ненавидел французский, — ответив невпопад, засмеялся я, представив лыбящееся лицо фрау Гебель (или Frau Gabel, как мы тогда её прозвали — фрау «Вилка») с её «вилками» морщин в уголках зорких глаз, которые появлялись в знак саркастического презрения каждый раз, когда я нарочито коверкал ненавистные мне звуки… ненавистные тогда.

— Давно тут топчешься? — кивнув на вытоптанный мной чёрно-белый шедевр, спросила Эли, вновь пытаясь привлечь моё внимание; на сей раз ей это удалось. Воспоминания, вместе со школьной скамьёй, взорвались снежными хлопьями, осыпавшись мне на лицо и тут же растаяв. — Может, поднимемся наверх и совершим задуманное, пока народ не проснулся? — сказала она так, словно мы опять куда-то непростительно опаздывали, хотя раненые минуты только-только докарабкались до отметки «тридцать». Четыре тридцать.

Мы брели по извилистым аллеям, прокладывая своими следами новые тропинки на мягком снегу. Эли держала меня под руку, рассказывая о том, почему сегодня проснулась ни свет ни заря, попутно не забывая восторженно дёргать мой рукав, каждый раз, что пред нами появлялось что-то «милое», словно она видела снег впервые: снежинки кружатся в свете фонаря — très joli, какой-то куст похож на припорошенный сахарной пудрой кекс — très joli, тонкие ветви деревьев напоминают лапки шмеля, облепленные пыльцой — très joli! «Смотри! Трэ жоли!»

Когда я пересёк рубеж или достиг того циничного возраста, за которым подобные мелочи больше не вызывают восторга? Пожалуй, тогда, когда узнал, что у любой медали есть ещё и обратная сторона. Моё вдохновение рождалось именно там, на тёмной стороне луны, там, в величественной глубине теней. Та, обратная, тёмная, сторона будоражила, но никак не восторгала.