Атлант расправил плечи. Часть 3. А есть А

— Немного же от тебя толку, — сухо сказал Слэгенхоп, отворачиваясь. Филипп схватил его за рукав и спросил с нескрываемым страхом:

— Послушай, Клод, по… по директиве десять-двести восемьдесят девять… если он уйдет, то… то не будет никаких наследников?

— Совершенно верно.

— Они заберут завод и… и все?

— Таков закон.

— Но… Клод, они не поступят так со мной, правда?

— Они не хотят, чтобы он уходил. Ты это знаешь. Удержи его, если сможешь.

— Но я не могу! Сам знаешь, что не могу! Из-за моих политических взглядов и… и за всего, что я сделал для тебя. Ты знаешь, кем он меня считает! Я никак не могу удержать его!

— Что ж, тем хуже для тебя.

— Клод! — воскликнул Филипп в панике. — Клод, они не оставят меня за бортом, правда? Я свой человек, разве не так? Они всегда говорили, что я свой, что я нужен им… что им нужны такие, как я, а не как он, люди с моим… с моим потенциалом, помнишь? И после всего, что я сделал для них, после всей моей веры, службы, преданности делу…

— Чертов болван, — отрывисто произнес Слэгенхоп, — да без него, на кой черт нам ты?

Утром четвертого ноября Хэнка Риардена разбудил телефонный звонок. Он открыл глаза, увидел ясное рассветное небо в окне спальни, небо нежного аквамаринового цвета, которое отбрасывало на старые филадельфийские крыши розоватый оттенок.

Несколько мгновений, пока его сознание было чистым, как небеса, пока он оставался наедине с собой и его душу еще не отяготили болезненные воспоминания, Хэнк лежал неподвижно, захваченный этим зрелищем и очарованный предчувствием слияния с миром, где будет царить вечное утро.

Телефон вернул его к действительности: размеренные, визгливые звонки аппарата надрывно взывали о помощи. Риарден, нахмурясь, поднял трубку:

— Алло?

— Доброе утро, Генри, — произнес дрожащий голос; звонила его мать.

— Мама, что так рано? — сухо спросил он.

— О, ты всегда поднимаешься на рассвете, и я хотела застать тебя, пока ты не уехал на завод.

— В чем дело?

— Генри, мне нужно с тобой увидеться. Поговорить. Сегодня. В любое время. Это очень важно.

— Что-нибудь случилось?

— Нет… да… то есть… я должна поговорить с тобой лично. Приедешь?

— Извини, не могу. У меня вечером встреча в Нью-Йорке. Если хочешь, приеду завтра.

— Нет! Не завтра. Необходимо увидеться сегодня. Необходимо. — в голосе ее слышались панические нотки; впрочем, если бы не странный, настойчивый тон ее механического голоса, он решил бы, что она разыгрывает очередную роль беспомощной, одинокой женщины.

— Мама, в чем дело?

— Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно видеть тебя.

— Тогда, если хочешь, приезжай в контору…

— Нет! Только не в конторе! Мне нужно увидеться с тобой там, где можно поговорить спокойно. Неужели ты не можешь сделать одолжения и приехать сюда? Тебя просит мать. Ты так редко появляешься. Может быть, в этом не твоя вина. Но разве нельзя пойти навстречу, если я тебя прошу?

— Хорошо, мама. Буду в четыре часа.

— Замечательно. Спасибо, Генри. Замечательно.

В тот день Риардену показалось, что над заводом нависла какая-то легкая напряженность. Слишком легкая, чтобы определить ее природу, но завод был для него словно лицо любимой женщины, в котором он мог уловить мельчайшие оттенки чувств. Он заметил, что небольшие группы новых рабочих — человека по три-четыре — слишком часто собираются вместе. Их поведение, скорее, годилось для бильярдной, чем для заводского цеха. Он поймал несколько настороженных и враждебных взглядов, но махнул на это рукой: стоит ли задумываться о таких мелочах, да и времени нет.

Подъезжая к своему бывшему дому, Риарден резко затормозил у подножия холма. Последний раз он видел этот дом пятнадцатого мая, когда ушел из него. Это зрелище пробудило в его душе чувства, которые затем преследовали его на протяжение десяти лет, когда он туда возвращался: напряженности, замешательства, унылой неудовлетворенности, жесткого протеста и наивного отчаянья. Он старался понять свою семью… старался быть справедливым.

Риарден медленно пошел по дорожке к дому. Он был спокоен. Он понимал, что этот дом является памятником вины, — его вины перед собой.

Хэнк ожидал увидеть мать и Филиппа, но полной неожиданностью оказалась Лилиан.

Риарден остановился на пороге. Все трое стояли, вглядываясь в его лицо и в дверной проем за его спиной. За притворной благостностью их лиц скрывались страх и подвох, которые он научился понимать, словно они надеялись добиться своего, лишь взывая к его жалости, удержать его в этой западне, хотя один шаг назад — и он оказался бы вне их досягаемости.

Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы — его равнодушия.

— Что она делает тут? — спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.

— Лилиан живет здесь после вашего развода, — оборонительно ответила мать. — Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.