Атлантический дневник (сборник)

Кто же такой Оджи Марч и почему именно он – американец? Он – еврейского происхождения, из нищей чикагской семьи, сын матери-одиночки, с двумя братьями и чьей-то чужой бабкой, приживалкой, захватившей в семье диктаторскую власть. Совершеннолетие Оджи приходится на эпоху Великой депрессии, и вполне понятно, что положил бы на этот фон все тот же Драйзер. Но Солом Беллоу движет не пафос обличителя, хотя он вовсе не закрывает глаза на теневые углы жизни, и роман представляет собой настоящий праздник, фейерверк впечатлений.

Вопреки канону воспитательного жанра, Оджи Марч никем не становится в итоге своей головокружительной биографии. Он бросает университет, потому что реальная жизнь стократ интересней, и она не дает ему благополучно выпасть в осадок. Он пробует множество занятий, работает продавцом газетного ларька, курьером при разорившемся предпринимателе, подручным в собачьей парикмахерской, профсоюзным агитатором и чуть ли не телохранителем Троцкого. Вопреки канону романа авантюрного, он вовсе не жулик по складу характера, хотя жизнь на социальном дне временами сталкивает на кривой путь. Впрочем, его поднимает с этого дна в самые высокие социальные сферы, но он там не задерживается, потому что не видит в этом своей цели. Его настоящая цель: понять смысл феерической реальности, в которой он оказался волей судьбы, попросту говоря смысл жизни. И соображения карьеры и благополучия всегда остаются при этом на втором плане – вовсе не таким представляли и представляют себе реального американца пастухи мелких идей во всем мире. Оджи Марч – человек, занятый своим нравственным воспитанием.

К счастью для Оджи, этим миром правит невероятный талант – я имею в виду, конечно же, самого автора, Сола Беллоу, человека пронзительного зрения, схватывающего на лету не только внешность, но и внутреннюю суть людей и предметов. Это поистине хищное владение деталью можно почерпнуть лишь из чтения самого романа, а здесь приходится довольствоваться примером, цитатой.

...

Помню, как-то я был на рыбном рынке в Неаполе (а неаполитанцы – народ, нелегко предающий взаимное родство) – на этом рынке, где мидии выложены в букеты с цветной бечевкой и ломтиками лимона, кальмары с выгнивающей от впалой вялости рябью, кровоточащая рыба стального отлива и другая, с чешуей в монету – и я увидел нищего, который сидел, закрыв глаза, среди раковин и который написал у себя на груди зеленкой: «Извлеките выгоду из моей скорой смерти, пошлите привет вашим близким в чистилище: 50 лир».

Этот старик-остряк, умирал он или нет, поддел всех по поводу уз любви, под чьей защитой мы состоим. Его тощая грудь вздымалась и опадала, вдыхая глубоководную вонь горячего берега и его запах взрывов и огня. Война не так давно отодвинулась на север. Неаполитанские прохожие, читая этот хитрый вызов, ухмылялись и вздрагивали от иронии и печали.

Ты прилагаешь все усилия, чтобы очеловечить и обжить мир, и внезапно он становится еще диковиннее, чем когда бы то ни было. Живые уже не те, что были, мертвые умирают снова и снова и, наконец, навсегда.

Секрет этого мастерства известен, хотя сегодня многие от него презрительно отвернулись: это художественный реализм.

Может быть, сильнее всего вкус к реализму сегодня отбит в России, и на то есть свои причины. Каноны так называемого «социалистического реализма», то есть изображения идеальных героев в идеальных обстоятельствах, проецировались идеологией в прошлое и, в сознании многих, компрометировали это прошлое. В персонажах Толстого нет, конечно же, ни тени идеального или типичного, все это глубоко индивидуальные люди – кроме редких у него заведомых марионеток, таких как Платон Каратаев. Но от поклепа уже полностью не отмоешься.