Атлантида

Прошел целый час, прежде чем Эразму удалось вырваться из пелены и тумана театральной фантасмагории. Он больше, нежели кто-то другой, наслаждался и восхищался собственным творением, но именно поэтому чувство горечи напомнило ему о том, сколь преходяща сама суть этого творения. И разве публика успела разглядеть все его восхитительные подробности, а не малую их толику? Это оставалось для Эразма неясным. Но когда занавес закрылся, в зале в течение минут пяти бушевали волны такой банальности, что не оставалось никакой надежды на дальнейшую жизнь полученного от спектакля впечатления. Казалось, оно было смыто прочь все без остатка.

Почему невозможно удержать и продлить это напряжение? И не было ли оно подобно восхитительному фейерверку, который, ярко вспыхнув на темном небе, тотчас же гаснет?

Перед внутренним взором Эразма полыхала та сцена трагедии, когда принц отказывается от мысли предательски заколоть молящегося дядю. Именно здесь им в первый и в последний раз со всей силой владеет дух мщения: «Теперь как раз тот колдовской час ночи, когда гроба зияют и заразой ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови испить бы мог и совершить такое, что день бы дрогнул». Но просто покарать убийцу ему недостаточно. Нет, месть должна свершиться, «когда он будет пьян, или во гневе, иль в кровосмесных наслажденьях ложа», то есть когда король будет занят чем-то, «в чем нет добра». И кто кроме Эразма сумел, проникнув в глубь драматической мистерии, разглядеть тут почти зримое явление жаждущего мести Призрака?

«Дальше — тишина» — таковы последние слова умирающего принца. И у меня, подумал Эразм, дальше — тишина. Неужели в награду за то, что я, так сказать переливанием в пьесу собственной крови, вызвал к жизни это чудовищное наваждение, я не получу ничего, кроме отвратительного въедливого запаха тления и могилы?

Отчего меня все время преследует лязг заступов провонявших чесноком и водочным перегаром, громко рыгающих могильщиков, которые один за другим выкидывают из земли пустые черепа? И почему любая темная комната в открытом окне кажется мне такой могильно-мрачной и пугающей? Может быть, у меня жар? Может, я болен? Не вижу ли я всюду свою собственную могилу?

Эразм невольно пощупал пульс на левом запястье. Он бился так часто, словно кто-то погонял его. Подойдя к Циркусплац, Эразм вдруг натолкнулся на княжеского лейб-медика Турнейса. Тот поздоровался с ним, он тоже был на репетиции.

— Благодаря вам мы получили огромное, незабываемое впечатление, — обратился он к молодому режиссеру.

— Но все это несколько переутомило меня, господин доктор.

Врач вдруг сказал:

— Я направляюсь в пансион к Вальтеру. Мальчик заболел сегодня утром. Только, ради бога, молчите об этом! Никому ни слова!

Вальтер заболел, что бы это могло значить?

Минуты две спустя Эразм уже был у телефона.

Китти тотчас подошла и спросила, как удалась репетиция.

Все прошло отлично, ответил Эразм, несколько раз зрители громко аплодировали, но по окончании репетиции после недолгой беседы с исполнителями он попросту удрал из театра. Вечером князь дает прием в саду и на террасах замка, там он и узнает, какое впечатление произвел спектакль.

Пусть он ни о чем не беспокоится и не отвлекается от своих дел. Приехала тетушка Матильда, она не могла отказать себе в удовольствии присутствовать при триумфе племянника. Она, Китти, чувствует себя здоровой и бодрой. Правда, она еще не знает, сможет ли приехать на премьеру. Билеты им не нужны: об этом позаботился доктор Обердик, которого князь как-то приглашал к себе для консультации.

Повесив трубку, Эразм с глубоким смущением поглядел на свою руку, на которой не было обручального кольца.

Телефонный разговор с женой и мысль о том, что о ней заботится умная, бодрая, славная тетушка Матильда, облегчили ему душу. Да и мрачный мир «Гамлета» был уже позади. Так упавший с дерева созревший плод не отягчает больше ветку. Его творение появилось на свет, и освободившийся от бремени Эразм вернулся наконец к самому себе. По-моему, у меня слишком частый пульс, дыхание хриплое и прерывистое. Должно быть, у меня жар, но пока что не время болеть. Отложим это до завтра! А сегодня мне предстоит испить до дна свой бокал, чашу или даже братину.

Когда Эразм, освежившись холодной водой и быстро переодевшись, собрался отправиться на fete champetre,[151] он повстречал внизу фрау Хербст, которая глядела на него запавшими, полными ужаса глазами.

— Как вы могли измыслить и поставить такое? — воскликнула она. — Откуда вы знаете про все это?

Фрау Хербст тоже, разумеется, присутствовала на репетиции.

Что она имеет в виду, спросил Эразм.

— В этой пьесе о призраках и духах, самой величественной из всех, вы словно воплотили на сцене самое судьбу. Если бы я знала, какой ужас вы обрушите на нас, я не пошла бы на репетицию.

— Выходит, вы не испытали катарсиса, того просветления, которое должна приносить трагедия?