Атланты

В свое время это судно было предназначено для увеселительных прогулок, а потому для его сооружения были использованы лучшие сорта дерева, а количество шпангоутов было удвоено. Он был прочен, строен, а своей устойчивостью и легкостью напоминал Ошу корабли, которые строили в его суровой северной стране; за это он и выбрал его когда-то. Ош переделал корабль целиком, снизу доверху. Балясины вдоль бортовой обшивки были укреплены толстыми досками. Кормовая надстройка была уменьшена в размерах и освобождена от тяжелых замысловатых скульптур. Палубу укрепили и надежно законопатили. Трюм заполнили запасными частями и пробковыми кубами. Сундуки, служившие сиденьями, прикрепили особенно прочно, и Ош лично проследил за тем, чтобы они были заполнены лишь наполовину: он безжалостно выбросил все, что, с его точки зрения, было лишним, даже вещи, принадлежавшие Доре. Посреди палубы было сооружено нечто вроде кабины с треугольной крышей, там можно было укрыться и отдохнуть.

Итак, их оставалось только двенадцать: Гальдар, Ош, Дора, шесть чернокожих охранников и три матроса. Остальные погибли под острыми, как нож, деревянными обломками или были смыты за борт разбушевавшимися волнами. Иногда даже те, кто мог бы спастись, отчаивались и позволяли пучине поглотить себя.

Несмотря на все предосторожности, красавец корабль был похож на израненного в страшной битве воина. Крыша каюты была распорота по всей длине. Кормовой щит и большая часть сундуков были унесены волнами. Обшивка треснула. Носовая скульптура была рассечена наискось. Повсюду валялись деревянные брусья. Пробитая во многих местах палуба была усеяна обломками весел. Через многочисленные трещины и пробоины в трюм подтекала вода и бурлила в нем черноватой жижей.

А ветер все не утихал, без устали вспахивая море вдоль и поперек. Молнии то и дело перечеркивали тяжелые облака. Ливень хлестал с прежней силой и яростью. И все же по каким-то неуловимым признакам чувствовалось, что самое страшное уже миновало. До конца бури было еще очень далеко, она могла продлиться не один день, то ослабевая, то усиливаясь вновь. Но все чаще и чаще наступали затишья — ураган, казалось, переводил дыхание.

Продержаться. Мало кто из них осмелился бы произнести вслух это слово, тонким лучиком надежды проникшее в их души. Они лишь следили за тем, что делали Гальдар и его напарник, и взгляды их из-под изъеденных солью век были лишены всякой выразительности.

К полудню начали переходить от одного к другому остатки провизии, хотя и пропитанные морской водой, но сдобренные очень крепким вином из бурдюка козлиной кожи. И тогда сквозь яростный свист ветра людям послышалось:

— Подкрепимся! А потом за починку!

Они ошеломленно переглянулись, прислушиваясь к этим словам с недоверием, а голос, наконец-то нормальный человеческий голос, срывавшийся на крик, продолжал призывать их:

— Чинить! Подкрепляться!

Эти слова принесли им какое-то странное облегчение. Они возвращали им разум, жизнь с ее нуждами, заботами, целями.

— Вычерпывай воду! — надрывался голос.

И они ценой неимоверных усилий расправили скованные страхом, холодом и страданиями члены, поднялись, неверными шагами направились к щитам, закрывавшим проход в трюм, и начали отодвигать их.

Общее оживление не коснулось лишь Доры. Она неподвижно лежала в каюте на наваленных в беспорядке досках, голова ее покоилась на обломке мачты. Глаза походили на два темных провала. Тяжелые пряди волос беспомощно ниспадали на плечи. Лицо было мертвенно бледным. Напрасно Ош и вслед за ним Гальдар пытались заставить ее хоть что-нибудь съесть. Она отказывалась от всего, только чуть пригубила вино.

— Жить! — кричал Гальдар. — Жить!