Атланты. Моя кругосветная жизнь

Мы отошли метров за сто на полутемный берег. Я, пьяно покачиваясь, встал на прибрежную гальку и установил на темя пустую банку, придерживая ее левой рукой, подобно восточной женщине, несущей на голове кувшин. Володя, стоя в десяти шагах от меня и по-прежнему глядя в сторону, дрожащими пальцами расстегивал непослушную кобуру. Неподалеку за кустами все так же горел костер, и вокруг него продолжали неподвижно сидеть все, включая и Татьяну. Наконец он достал «наган», поднял голову и навел дуло прямо мне в лоб. «Не будет стрелять, – подумал я, чувствуя, как неожиданный горячий пот начинает заливать мне глаза, больно пощипывая их, – пугает».

В этот момент грянул выстрел, и пуля обожгла мне ухо. Не успел я схватить воздух пересохшим ртом, как у меня под ногой от второго выстрела взорвалась галька, раскровенив мне щеку отлетевшим осколком. «Сволочь!» – крикнул я, но мой противник меня не услышал. Зажмурив глаза и вытянув руку с «наганом» вперед, он начал безостановочно нажимать на спусковой крючок офицерского самовзвода, пока не расстрелял весь барабан. Тогда он бросил пустой «наган» в камни, закрыв лицо руками, медленно опустился на корточки, потом лег ничком на холодную гальку и заплакал. Я продолжал оцепенело стоять в дурацкой позе, держа банку на голове. Его увели и уложили в палатку. Наутро по стихшему Енисею пришел ожидаемый катер, доставивший нас в Игарку. Еще целый день потом я считал себя героем, а не подлецом…

Чем моложе, тем менее смерти боишься,
Потому что силен, потому что здоров.
И из дома опять убежать норовишь все
Под зеленый с поющими птицами кров.
И опасность пьянит нездоровым азартом,
Испытанием нервов: авось не помру.
Я сижу и считаю таблетки на завтра,
С бестелесной партнершей кончая игру.
Для чего был азарт этот в юности нужен,
Когда в ряске бездонной тонула нога?
Для чего я дразнил разъяренного мужа,
Вынимавшего пьяной рукою «наган»?
Для чего под волной, что ломала надстройки,
Закреплял я какую-то шлюпку, дурак?
Я сижу у стола, пожилой и нестойкий,
И поступков своих не пойму я никак.
Сколько лет еще будет испуг этот длиться,
На моем недалеком и зыбком пути?
И смеются на снимках веселые лица
Тех друзей, что не дожили до тридцати.

В 1962 году, начав регулярно плавать в океане, я расстался с Крайним Севером, возвратившись туда лишь ненадолго в 64-м году, когда участвовал в работах на дрейфующей станции «Северный полюс», где проводились геофизические наблюдения. Станция эта, СП-17, была организована для обеспечения аэромагнитных и гравиметрических съемок Северного Ледовитого океана, проводившихся тогда в обстановке настолько строгой секретности, что даже при вынужденной посадке на лед запрещалось объявлять «SOS». А случаи такие в нашей экспедиции случались. Чтобы произвести измерение силы тяжести, самолет должен был сесть на дрейфующую льдину. Пригодность льдины для посадки можно было оценить только с воздуха, то есть на глазок. Иногда случалось, однако, что льдина для посадки была непригодна. Выяснялось это, как правило, уже после того, как севший самолет вдруг начинал проваливаться под лед. Поскольку сначала проваливались только лыжи, а самолет еще какое-то время держался на поверхности льда на широких плоскостях, весь экипаж обычно успевал выгрузиться на лед и вытащить необходимое снаряжение и рацию. У меня до сих пор лежит в столе впечатляющий фотоснимок, на котором успели заснять хвост самолета, уходящего под лед. Я как-то спросил у своего приятеля-геофизика, который первым ухитрился открыть дверцу проваливающейся под лед «Аннушки», трудно ли было открыть дверь. «Открыть было нетрудно, – ответил он, – труднее было оторвать от двери руки, которые за нее схватились».