Атомное комбо

Но это случится, конечно, не завтра. Не через год и даже не через два.

Ранди по-прежнему смотрел в темноту, напоминая не взрослого, но первого в семье. Нашего нового главу. Бремя ответственности за самых дорогих женщин хмурило его брови и сжимало губы в скорбную линию. Похоже, он не спал той ночью, разрешая заснуть нам. Его упрямо открытые глаза разрешали.

Когда я проснулась, его не было рядом.

Рассветное забытьё вспорола автоматная очередь, сгоняя с меня сон, а маму с постели. Мне тут же стало холодно — так у меня начал проявляться страх. Бывало потом, жара — градусов сто, а я мёрзну. Чувства, которые могли закончиться летально, я пропускала не через одно только сердце, а через всё тело целиком.

Хотя поначалу этот внезапно возникающий и обрывающийся стрёкот обнадёжил меня.

— Мама, нас спасают?

— Нет… нет…

Растрепанная и страшно побледневшая, она стояла у окна, украдкой выглядывая на улицу. То, что отразилось на её лице, не было похоже на облегчение. Она увидела отнюдь не спасение.

В то будничное пасмурное утро в Рачу вошли солдаты Ирд-Ама, превратив его в самое худшее утро в моей жизни, а мою жизнь — в кошмар.

Воздушные атаки, артобстрелы — кажется, мы выдержали бы любое проявление жестокости со стороны орудия, сотворённого человеком. Но только не самого человека.

Пока этот Человек был далеко, война воспринималась нами как природный катаклизм. В произвольной траектории бомб и снарядов была какая-то непреднамеренность, бездумность. В конце концов, против них можно было найти средство.

Но против человеческой извращённой жестокости, неоправданной ярости и жестокого цинизма мы защиты придумать не смогли. В тот день мы признали безысходность нашего положения. Это был конец. Победитель ступил на завоёванную территорию, чтобы добить неугодное и присвоить ценное из того, что уцелело.

Когда я подобралась к окну, то увидела, людей в чёрной форме с автоматами. Они выгнали на мороз семью судьи Уиллера — образованнейшего и честнейшего человека в Раче. Их поставили в линию: мужа, жену их тринадцатилетнего сына и двух дочерей — десяти и восьми лет. Они вели себя очень достойно, не выдавая страх. Только дети жались друг к другу, от холода.

Автоматная очередь заглушила слабый мамин вскрик. Стреляли по лицам, намеренно уродуя до неузнаваемости. Потом подвешивали на фонарях вверх ногами, словно туши в мясной лавке.

Это видели мы с мамой, и это же видел Ранди. Когда он прибежал с улицы, в его чёрных растрёпанных волосах и на ресницах блестел растаявший снег. Зелёные глаза были быстрыми и яркими, как две молнии. Его всего трясло. Я впервые видела его настолько взволнованным. Едва держащимся на ногах от ужаса.

Его напугали отнюдь не осквернённые мёртвые, не сам акт убийства и не «чёрные» с автоматами, а наше скорое будущее. Смотря на меня, на маму, он видел нас с продырявленными лицами, подвешенными над землёй вниз головами.

— Значит, — прошептала я, оборачиваясь, — пришли спасать не нас. А тебя.

Так началась священная освободительная война в защиту неприкасаемых, таких как Ранди, карательный поход против угнетателей, таких как я и мама.

— Они расстреливают всех светловолосых без разбора, а потом… Вам надо немедленно… спрятаться… — бормотал едва слышно Ранди. Его голос стал хриплым от мороза и быстрого бега. — В подвале… там есть…

Это было бессмысленно. Город оккупировали. Прятаться вечно мы бы не смогли.

Мама отошла от окна, двигаясь неуверенно и заторможено, будто во сне.

«Возможно, — мелькнула в голове недетская мысль, — у неё припрятан на такой случай яд?».

Но нет, коллективное самоубийство — не то, к чему прибегнет в минуту отчаянья Гвен Дуайт. Недаром весь штат служанок знал её только как женщину-кремень. Она не собиралась идти на поводу у захватчиков даже таким образом.

Великая, сумасшедшая женщина…

Приблизившись к трюмо, она достала из ящика ножницы, и с этими ножницами подошла ко мне. Когда я попыталась отстраниться, напуганная её взглядом, она дёрнула меня за руку, таща за собой.

— Неси сюда куртку, свитер, брюки. Живо! И шапку! — крикнула она Ранди.

Я перевела автоматически, не задумываясь, и он вылетел из комнаты тут же, по-видимому, что-то сообразив.

Мама толкнула меня к трюмо, повернула лицом к треснувшему зеркалу, скрутила мои волосы в жгут и тут же их отрезала у самого затылка.

Чи-ик!

Я беспомощно открыла рот. Страх перед абсурдом войны, которая вынуждала самые заботливые руки на свете уродовать то, что они сами же выпестовали, обездвижил меня. Но я стояла смирно, покорная плану матери.

— А теперь повторяй за мной, — произнесла она, быстро-быстро орудуя ножницами. Падающие пряди она загоняла ногой под кровать: предмет семейной гордости превратился в обузу, драгоценность — в мусор. — Скажи, что тебе не страшно, Памела Палмер.

Я послушалась, хотя это было ложью чистой воды. Но на этот раз ложь поощрялась ею. Всё перевернулось с ног на голову.

— Ты должна быть храброй. Ничего не бойся. С тобой ничего не случится, потому что мамочка тебя любит.