Атомные уходят по тревоге

Знакомый Сергеева с недоумением смотрел впоследствии, как он прикреплял к стене комнаты в Москве тронутый ржавчиной ствол пулемета, развороченную осколком каску и матросский нож. И позже кое-кому из приходящих это казалось непонятным чудачеством. Ржавое железо, размышляли вслух они, «не смотрится».

Анатолий искренне жалел их. Они не испытывали жутковатого колдовства Долины. Не слышали тихого рассказа ее камней, с теплыми жилками гранита, отсвечивающими на закате тревожным огнем. Им не знаком голос ее холодных ручьев, до сих пор выносящих из-под снега пробитые пулями каски, голос Долины, рождающей эхо, в котором чудятся человеческие голоса.

Голоса моряков. Их много лежит здесь. Слишком много, чтобы не была потрясена душа волнением и болью. В эхе — ноты ярости, торжества, предсмертного клекота. А может быть, это отзвук крика чаек, парящих в высоком небе. По старинным поверьям, они — души моряков.

Наверное, они тоскуют сейчас по морю, думал Сергеев. Ведь оно совсем рядом — рукой подать — вот за этой синеющей сопкой. Сверкающее. С литыми из бронзы солнечными бликами. С разбойным посвистом ветра и пронзительной далью. Море, которого спящим здесь, в Долине, так и не довелось больше увидеть.

Долину можно услышать, если только здесь кощунственно не тревожится тишина. Только чайкам позволено нарушать приглушенный ее говор. Память павших здесь требует благоговения и тишины. Тогда ты можешь рассчитывать, что перед тобой раскроется еще одна страница книги Долины. Как и перед теми твоими предшественниками, кто установил на любовно сложенных из камней холмиках скромную табличку с режущей душу надписью — «Отцам от сыновей».

…О многом говорили Анатолию реликвии на стене. С ними он увез в Москву голоса Долины. Мягкий сумрак и боль ее. Эхо далеких корабельных залпов, матросскую ярость и пепельный блеск волны.

Моряки, те его понимали. Придя в гости, они обязательно замолкали, трогали холодную сталь рукой. Их глаза темнели. Словно пытались разглядеть за далью времен лица давно ушедших друзей.

2

В октябрьское предвечерье хмуро и неприветливо море Баренца. Черная вода фиордов пенится от крутых дождей. Тучи, закрывшие гребни сопок, иссиня-дымчатые, набухают влагой.

Дождь так и не переходит в ливень: одинаково синхронно и однозвучно бьет он по холодной воде, и голос его переходит в тихий несмолкающий шепот, невнятный и таинственный, как закрытые хмарью дали.

Тогда становится удручающе-давящим пронзительное безлюдье этих, кажется, распахнутых на полмира берегов и просторов. В воздухе уже ощущается близость идущих от полюса ледяных полей и первых снежных зарядов. Какие-то считанные недели отдалили их в пути от резкой грани, когда солнце совсем скроется за горизонтом, погаснет багрянец берегов и в очи людям дыхнет долгая полярная зима.

Катер, высадив моряков на скальные валуны, отошел мористее: начинался отлив, и он рисковал оказаться на заросших морской капустой камнях.

Михайловский, перепрыгивая с валуна на валун, выбрался на берег.

Машина уже ждала его.

— В Москву, товарищ адмирал? — спросил водитель.

— В Ленинград… Давай на аэродром. У нас, — Аркадий Петрович посмотрел на часы, — времени в обрез.

Высокий, с сединой в каштановых волосах капитан 1 ранга привычно-монотонно читал послужной список, и от необычности обстановки, волнения, напряженной тишины в зале казалось, что речь идет не о нем, Михайловском, а о ком-то из его хороших друзей или добрых знакомых.

— Вопросы к диссертанту будут? — председатель Ученого совета оглядел зал.

— Разрешите мне. — С места поднялся плотный адмирал с инженерными погонами на тужурке. — Аркадий Петрович, кажется, вам приходилось, что называется, «вывозить» в море и ученых.

— Все время вывозим. Гидроакустиков, картографов, океанологов, инженеров, ракетчиков… Возили и целую экспедицию Академии наук…

— И еще вопрос. Может быть, немного не по существу… Я не мог вас видеть когда-нибудь на крейсере «Красный Кавказ» или гвардейском эсминце «Вице-адмирал Дрозд»?

— Могли, товарищ адмирал… На первом я проходил службу курсантом училища имени Фрунзе. В той же роли был на эсминце «Вице-адмирал Дрозд».

— Ясно. Значит, там я вас и видел. У меня хорошая память на лица.

Адмирал удовлетворенно сел, будто решив для себя важную и давно мучившую его задачу.

— Товарищ председатель, — голос из зала нарушил было неловкую тишину, — повторите, пожалуйста, название первой научной работы. Аркадия Петровича и тему его кандидатской диссертации.

Председатель начал рыться в папке с бумагами.

— Впрочем, зачем я трачу время. Товарищ Михайловский, прошу ответить.

— Первая работа называлась «О повышении точности счисления при плавании на приливо-отливных течениях».

— В каком году вы ее защитили?

— В шестьдесят первом.

Здесь разговор изменил русло. Михайловскому иногда даже казалось, что о нем, как о диссертанте, собственно, забыли. Моряки и ученые спорили. Карандаши терзали блокноты. К председательствующему одна за другой шли записки.