Атомные уходят по тревоге

Для него за этой «географией» и баллами виделись совершенно реальные люди: Герка Бурков, торчащий где-то на Диксоне в штабе ледовой проводки, Руслан Игрицкий, кочующий по дальней Арктике на своей «Мсте», отец Дины Овсянниковой, в которую все они, мальчишки 10 «Б», были поголовно влюблены, капитан Егоров, штормующий в Атлантике, Мишка Монастырский, изобретающий какой-то неведомый людям трал. Отчаянно сухопутный Савва Кровицкий, решивший вдруг стать великим мореплавателем и бросивший вызов всем богам, отправившись на плавбазе обучать рыбаков в море логике и психологии.

Все они были неотрывны от Мурманска, как и он сам, загромоздивший свою квартиру книгами по истории Севера. Севером заболевают не сразу, но если ударила в сердце болезнь — она неизлечима.

Собственно говоря, город вырос на его глазах, и он, правда смутно, помнил деревянные бараки, где они когда-то жили, гофрированные английские «чемоданы», оставшиеся от интервенции, первые заборы еще робких каменных строек, а потом рев экскаваторов, рушащих старый хлам. И дом Междурейсового отдыха моряков, и Дом культуры, и школа, где он учился, — все росло на его памяти. А теперь и даты и времена стерлись. Попробуй вспомни, когда выросли эти каменные кварталы от горизонта до горизонта! Только одна дата несомненна: конец войны.

Тогда попался ему в руки завезенный с одним из конвоев в Мурманск американский журнал «Харпес мэгэзин». Горько усмехнулся он тогда, прочитав строки:

«Нужно быть русским, чтобы оставаться здесь… Если когда-нибудь наступит мир, то пусть скорее придет он к людям Мурманска. Они заслужили его».

«Если когда-нибудь наступит мир…» Тогда действительно это казалось невероятным. Как сумасбродная фантазия. Гитлеровские дивизии рвались к Москве, а Мурманск стал грудами дымящегося кирпича…

А Мурманская судоверфь. Отец водил его, мальчишку, показывать, как пошел первый слип, вытаскивая на берег для ремонта громаду траулера, стряхивающего водяные потоки. Потом верфь разрослась, захватывая все новые и новые земли вдоль залива и гоня пирс за пирсом широченной и длиннющей полосой, легшей у самой кромки воды. А отец, как и тогда, тридцать лет назад, вставал в шесть часов утра, наскоро пил чай и торопился на работу. Все равно куда — в горком ли партии, где он работал заведующим промышленным отделом, на верфь, где он кем только не бывал — и начальником отдела, и начальником котельно-корпусного цеха, и парторгом ЦК.

Бывая иногда с отцом в его бесчисленных походах по цехам, кораблям, мастерским, литейным, Анатолий как-то почувствовал, что отец давно потерял ясное ощущение о реальной своей должности. Он степенно беседовал с рабочими — вместе закладывали верфь, вспоминал с капитаном СРТ каких-то общих знакомых, в горкоме ругался по телефону с поставщиками, а в цехе — с местным начальством, что-то вовремя не пустившим в дело и задерживающим ремонт корабля. Его знали все, и он знал всех, и было бы непроходимой глупостью кичиться кому-то перед кем-то своим служебным положением.

Вчерашние одноклассники Анатолия, закончив институт, попадали к отцу, становились вначале мастерами «Диплом инженера — это еще только диплом, а не инженер!»), как-то незаметно росли, занимали ключевые позиции, и вот уже отец на равных вместе с Сашкой Свиридовым заседал в горкоме, и по должности вроде бы Сашка был выше его, Сергея Ильича.

Его это не волновало, потому что опять же, во-первых, это было логикой времени и возраста, а во-вторых, им нечего было с Сашкой делить: оба делали одно дело, и то, что они крепко схватывались по разного конкретным обстоятельствам, не мешало им любить и уважать друг друга.

Так он дожил до глубоких сумерек своей дороги, промелькнувшей как один стремительный день, и только сама мысль о выходе на пенсию казалась ему кощунственной. Наверное, в этом был и здравый смысл: оторвись он от своих забот, кто знает, может быть, болезни свалили бы его в шестьдесят с небольшим, а не на семьдесят третьем.

Правда, последние времена он стал сдавать, все чаще не мог подняться с постели, и тогда Анатолий видел в его печальных глазах затаенное от всех предчувствие близкого конца, который не отсрочить ни врачам, ни родным.

Тогда отец, ненавидящий всякое лечение и лекарства, послушно выполнял все предписания медицины, с видом обреченной покорности пил пилюли и порошки и с надеждой справлялся у жены, о чем они шепчутся с врачом в коридоре.

Ему становилось легче, когда приходили ребята с завода и тихонько, чтобы не слышала и не выругала жена («Врачи запретили волноваться!»), вытаскивали из внутренних карманов какой-нибудь чертеж, и тут же начиналась молниеносная рабочая летучка.