Атомный век (СИ)

– В Сумах моя родина… – ответил Грибакин бесцветно, как все они говорили о прошлой жизни. – В Суммах нам пришлось драться с каким-то идиотами, которые взорвали за нами мост через Ворсклу! – голос у него взлетел до дисканта, и он закашлялся, страшно покраснел, и даже лысина налилась кровью. – Бешеные, с голыми руками на бронепоезд кидались. «Дубы», что с ними поделаешь?! – просипел он, дыша, как астматик.

Кузьмичёв, который, оказывается, был главным инженером бронепоезда, не пил из принципа. Дулся он на Грибакина, потому что Грибакин не дал ему чего-то там установить, что улучшало тактико-технические характеристики артиллерийского огня. Но когда Берзалов начал расспрашивать последнего о подробностях боя да и вообще, о кочевой жизни бронепоезда под славным именем «Саддам Хусейн», Кузьмичёв перекривился, словно выпил касторки, и назидательно сказал:

– Плохая тема для разговора!

– А-а-а… – забыл закрыть рот Берзалов и растерянно замолчал.

Плохая, так плохая. Может, у Кузьмичёва свои соображения, я не знаю, подумал он. И как ему ни хотелось расспросить поподробнее о Комолодуне, но пришлось заткнуться. Оберегал Кузьмичёв генерала. Потом выяснилось, что они служили в одной бригаде, а когда Грибакин выскочил в туалет, чтобы откашляться, Кузьмичёв сказал:

– Ты его особенно не пытай… слушай, но не спрашивай… Он на одних нервах держится. И не пей с ним больше… Тоже плохо… Сорвется, мало не покажется.

– Ладно… – покладисто согласился Берзалов. – Не пытать, так не пытать, и пить не буду. – Не маленький, подумал он.

Кузьмичёв ещё на него так внимательно посмотрел, стараясь понять, понял старший лейтенант или нет, проникся, или надо повторить, но Берзалов придал физиономии выражение, которое должно было соответствовать моменту, и Кузьмичёв успокоился, хотя в глазах у него нет-нет, да и мелькала тревога за генерала Грибакина.

А когда Грибакин вернулся, все ещё красный, как мухомор, Берзалов сославшись на усталость, отказался от продолжения банкета, чем заслужил одобрительный кивок Кузьмичёва, и начал задрёмывать. После всех треволнений, приключений, а главное – от водки, его стало кидать в сон, голова сделалась тяжёлой, словно налилась свинцом. «Я немножко посплю», – хотелось сообщить генералу и Кузьмичёву, чтобы они напрасно не волновались. Но бойкий генерал, казалось, ничего не замечает и знай себе, травил, как он осваивал новые земли, как попытался пройти до Сочи, но: «Понимаешь, все мосты взорваны, а туннели засыпаны. Такое ощущение, что лазутчики действовали». Ага, тяжело ворочал мыслями Берзалов, гады… лазутчики... Но помалкивал. «А Кавказ, между прочим, бомбили пуще центра». Почему? – мрачно соображал Берзалов. А генерал Грибакин тут же отвечал, как будто читая его мысли: «Потому что там войск было не мерено, потому что спрятаться есть где. Горы однако ж…» А-а-а… – соглашался Берзалов и видел третий сон. Будто плывут они с Варей на лодке по бесконечно-длинной реке и их кидает с одной волны на другую, а он вместо того, чтобы обнять жену, вцепился, как последний дурак, в борта и пытается элементарно выжить. И нет этой реки ни конца, ни края. Так и просидел, держась за борта, до конца сна, не притронувшись к Варе.

Он проснулся от мысли о прапорщике Гаврилове, и голова сразу стала ясной и послушной, будто он и не пил, и не устал вовсе. Оказывается, генерал Грибакин говорил:

– Подъезжаем… лейтенант, слышишь, лейтенант… – и тряхнул его за плечо.

– Слышу, – ответил Берзалов и открыл глаза.

Кузьмичёва в вагоне уже не было. За стеклами основательно стемнело, всё та же луна-череп светила слева, её жуткий оскал соперничал со звёздами. Машинист вёл бронепоезд имени Саддама Хусейна на малой скорости, под колёсами загрохотал мост через реку Псёл, и ржавые фермы проплывали, как привидения, наполненные вовсе неземным смыслом.

Спас чётко произнёс: «Опоздал». Как опоздал?! – подскочил Берзалов и едва не выругался, что в данной ситуации выглядело бы весьма глупо, ибо генерал Грибакин не знал о существовании Спаса, как, впрочем, и никто другой. Даже Варя не знала. Не успел Берзалов рассказать ей о себе всё, потому что жизнь его до войны протекала в суете и бегах и оказалась такой короткой, что воспоминаний едва хватало на один вечер.

– Сейчас мост минует и встанем, – сообщил Грибакин.

Оказалось, что они зашли со стороны Комолодуна, но это ещё ничего не значило, не значило, что Грибакин на стороне Берзалова.

– Ну а дальше ты сам! – сказал Грибакин, почему-то стыдливо глядя в сторону.

– Почему? – тактично уточнил Берзалов, хотя не имел права задавать подобные вопросы генерал-майору. Сам, так сам. Делов-то, пробежать километров пятьсот, а то и меньше.

Впрочем, он давно подозревал, что генерал не то чтобы не из смелого десятка, а сам по себе. Свои у него взгляды на жизнь и на устройство будущего, явно не связанное с Комолодуном.

– Потому что, лейтенант, я уже своё хлебнул, – ответил Грибакин, избегая взгляда Берзалова.