Атосса. Император

— Все, — с живостью отвечала Бальбилла. — Одни полировали попорченные плиты; другие укладывали новые куски мозаики на места, откуда были похищены прежние; искусные художники расписывали гладкие гипсовые поверхности фигурами. Каждая колонна, каждая статуя была окружена лесами, доходившими до потолка, и по ним всходили люди, напирая друг на друга подобно матросам, взбирающимся на борт неприятельского судна во время какой-нибудь навмахии.

При живом воспоминании обо всем виденном щеки хорошенькой девушки раскраснелись, и во время своей речи она выразительно жестикулировала и встряхивала высокой кудрявой прической, которой была увенчана ее головка.

— Твое описание становится поэтичным, — прервала императрица свою наперсницу. — Не вдохновляет ли тебя муза еще и к стихотворству?

— Все девять пиэрид[56] представлены в Лохиадском дворце, — сказал претор. — Мы видели восемь; но у девятой, у помощницы астрономов и покровительницы изящных искусств, небесной Урании, было вместо головы… как бы ты думала что? Позволь мне просить тебя отгадать, божественная Сабина.

— Что же такое?

— Пук соломы!

— Ах! — вздрогнула императрица. — Как ты думаешь, Флор, нет ли между твоими учеными и кропающими стихи собратьями кого-нибудь похожего на эту Уранию?

— Во всяком случае, — возразил Флор, — мы предусмотрительнее богини, потому что содержание наших голов скрывается под твердой покрышкой черепа и более или менее густыми волосами. Урания же выставляет свою солому напоказ.

— Твои слова, — засмеялась Бальбилла, указывая на массу своих кудрей, — отзываются почти намеком, что мне в особенности необходимо скрывать то, что лежит под этими волосами.

— Но и лесбосский лебедь[57] был назван «лепокудрою», — возразил Флор.

— А ты — наша Сафо, — сказала жена претора Луцилла и с нежностью привлекла девушку к себе.

— Серьезно, не думаешь ли ты изобразить в стихах то, что видела сегодня? — спросила императрица.

Тут Бальбилла слегка потупилась, но бодро ответила:

— Это могло бы подстегнуть меня: все странное, что я встречаю, побуждает меня к стихам.

— Но последуй примеру грамматика Аполлония, — сказал Флор. — Ты Сафо нашего времени, и поэтому тебе следовало бы сочинять стихи не на аттическом, а на древнем эолийском диалекте.

Вер расхохотался… А императрица, которая никогда громко не смеялась, хихикнула коротко и резко. Бальбилла спросила с живостью:

— Неужели вы думаете, что мне не удалось бы это выполнить? С завтрашнего же дня я начну упражняться в эолийском наречии.

— Оставь это, — попросила Домиция Луцилла. — Самые простые твои песни всегда были самыми прекрасными.

— Пусть же не смеются надо мною, — своенравно отвечала Бальбилла. — Через несколько недель я буду в состоянии владеть эолийским диалектом, потому что я могу сделать все, что захочу, все, все…

— Что за упрямая головка скрывается под этими кудрями! — сказала императрица и милостиво погрозила ей пальцем.

— И какая восприимчивость! — воскликнул Флор. — Ее учитель грамматики и метрики говорил мне, что его лучшим учеником была женщина благородного происхождения и притом поэтесса — Бальбилла.

Девушка покраснела от этой похвалы и радостно спросила:

— Льстишь ли ты, или же Гефестион[58] в самом деле сказал это?

— Увы! — вскричал претор. — Гефестион был и моим учителем, а следовательно, и я принадлежу к числу учеников мужского пола, посрамленных Бальбиллой. Но это для меня не новость, потому что александриец говорил и мне почти то же самое, что и Флору; и я не настолько кичусь своими стихами, чтобы не чувствовать справедливости его приговора.

— Вы подражаете различным образцам, — заметил Флор, — ты — Овидию, а она — Сафо; ты пишешь стихи по-латыни, а она по-гречески. Ты все еще по-прежнему возишь с собой любовные песни своего Овидия?

— Постоянно, — ответил Вер, — как Александр своего Гомера.

— И из благоговения к своему учителю, — прибавила императрица, обращаясь к Домиции Луцилле, — твой муж при содействии Венеры старается жить согласно его творениям.

Стройная и прекрасная римлянка отвечала только пожатием плеч на эти слова, имевшие далеко не дружественный смысл; но Вер, подняв соскользнувшее на пол шелковое одеяло Сабины и заботливо прикрывая им ее колени, сказал:

— Величайшее мое счастье состоит в том, что победоносная Венера удостаивает меня своим благоволением. Но мы еще не кончили нашего отчета. Наш лесбосский лебедь повстречал в Лохиадском дворце другую птицу: некоего художника-скульптора.

— С каких это пор ваятели причисляются к птицам? — спросила Сабина. — Самое большое, с чем их можно сравнить, это с дятлами.

— Когда они работают над деревом, — заметил Вер, — но наш художник — помощник Папия и оформляет благородные материалы в высоком стиле. На сей раз, правда, он создает свою Уранию из составных частей весьма странного свойства.