Атосса. Император

— Ты не ошиблась, — отвечал претор, — но когда Орфей поет, то деревья пляшут, муза создает из тяжелого, неподвижного камня вакханку; а когда появляется Бальбилла, то Тимон в одно мгновение превращается в счастливого Вера.

— Это чудо не может меня изумить, — засмеялась девушка. — Но нельзя ли узнать, какой мрачный дух так успешно произвел обратное действие и из счастливого супруга прекрасной Луциллы создал Тимона?

— Я остерегусь показывать это чудовище, иначе веселая муза Бальбилла преобразится в мрачную Гекату[138]. Впрочем, этот злокозненный демон находится совсем близко от нас: он гнездится вот в этом маленьком свитке.

— Это письмо императора?

— Нет, не более чем письмо одного еврея.

— Вероятно, отца прекрасной дочери?

— Не угадала, совсем не угадала!

— Ты подстрекаешь мое любопытство.

— А мое уже удовлетворено этим свитком. Гораций — мудрец, когда он говорит, что не следует помышлять о грядущем.

— Это оракул?

— По крайней мере, нечто в этом роде.

— И это портит тебе такое прекрасное утро? Видал ли ты меня когда-нибудь грустной? Однако же моим будущим дням угрожает одно предсказание, такое ужасное предсказание!

— Судьба мужчин — нечто иное, чем женская доля.

— Желаешь выслушать, что было предсказано мне?

— Какой вопрос!

— Так слушай внимательно. Изречение, которое ты услышишь сейчас, я получила ни более ни менее как от дельфийской пифии:

То, что выше всего и дороже тебе, ты утратишь,

И с олимпийских высот ты ниспровергнешься в прах.

— Это все?

— Нет, за этим следуют еще два утешительных стиха.

— Именно?

Но испытующий взор открывает под прахом летучим

Прочный фундамент из плит, мрамор и каменный грунт.

— И у тебя хватает духу жаловаться на это предсказание?

— Да разве это прекрасно — барахтаться в пыли? Здесь, в Египте, мы в достаточной степени знакомимся с этим бедствием! Уж не должна ли я радоваться перспективе натыкаться ногами на твердые камни?

— Что говорят истолкователи оракулов?

— Сущие глупости.

— Ты не нашла еще настоящего истолкователя; но я, я прозреваю смысл предсказания оракула.

— Ты?

— Да, я! Суровая Бальбилла сойдет наконец с высокого Олимпа недоступности и перестанет презирать непоколебимый грунт поклонения своего верного Вера.

— О, этот грунт, этот каменный грунт! — засмеялась девушка. — Ходить по поверхности вон того моря мне кажется более благоразумным, чем гулять по такому грунту.

— Попробуй только!

— Нет надобности. Луцилла за меня сделала уже эту пробу. Твое толкование никуда не годится. Толкование императора мне кажется гораздо лучшим.

— В чем оно состоит?

— В том, что я оставлю поэзию и предамся серьезным научным занятиям. Он советует мне заняться астрологией.

— Астрологией, — сказал Вер и сделался серьезнее. — Прощай, прекраснейшая, я должен идти к императору.

— Мы вчера были у него на Лохиаде. Как все изменилось там! Хорошенький домик привратника исчез, веселого движения строителей и художников уже не видно, пестрые мастерские преобразились в скучные обыкновенные залы. Перегородки в зале муз снесены, мой начатый бюст пропал восемь дней тому назад вместе с молодым ветреником, который вел против моих кудрей такую ожесточенную войну, что я уже была готова пожертвовать ими…

— Без них ты уже не была бы больше Бальбиллой! — с жаром вскричал Вер. — Художник отвергает то, что не остается вечно прекрасным, но мы охотно любуемся и теми изящными вещами, которые нравятся нам. Пусть ваятели одевают богинь согласно обычаям более строгих времен и законам своего искусства, но смертные женщины, если они умны, следуют предписаниям моды. Впрочем, мне сердечно жаль этого живого и искусного юношу. Он оскорбил императора, изгнан из дворца и пропал без вести.

— О! — вскричала Бальбилла с глубоким сожалением. — Бедный, славный человек! А мой бюст? Мы должны отыскать его. Как только представится случай, я попрошу императора.

— Адриан ничего не желает слышать о нем. Поллукс чувствительно оскорбил его.

— От кого ты знаешь это?

— От Антиноя.

— Мы видели вчера и его! — вскричала Бальбилла с живостью. — Если есть на свете человек, которому дано явиться в божественном образе, то это Антиной.

— Мечтательница!

— Я не знаю никого, кто мог бы смотреть на него равнодушно. Это прекрасный мечтатель, и страдальческое выражение его лица, которое мы заметили вчера, есть не что иное, как безмолвное горе всякого совершенства об утраченной радости возрастания и созревания для воплощения идеала, который он уже представляет сам в себе.

И очарованная, словно перед глазами ее возник образ некоего бога, поэтесса устремила взор в вышину.

Вер слушал ее с улыбкой.

Наконец он прервал ее, погрозил ей пальцем и сказал: