Ацтек. Гроза надвигается

Закат солнца застал нас посреди зеленой, приятной на вид, но совершенно необитаемой долины, где не было ни деревушки, ни постоялого двора, ни вообще какого-либо человеческого жилья. Пожиратель Крови не разрешал нам останавливаться, пока мы не подошли к речушке с чистой водой, а там показал, как разбить лагерь. Впервые с тех пор, как мы покинули столицу, нам пришлось добыть трением огонь и развести костер, на котором Девятый и Третий приготовили еду. Вытащив из торб одеяла, мы устроили себе постели и улеглись с не слишком приятным чувством, что вокруг нашей стоянки нет ни крыши, ни стен – одна лишь сплошная темнота, населенная ночными тварями, да и сами мы далеко не многочисленное, сильное войско, а всего-навсего горстка людей, ощущающих холодное дуновение бога Ночного Ветра.

Помню, когда ужин был закончен, я встал на самом краю круга света, отбрасываемого нашим костром, и устремил взгляд во мрак настолько непроницаемый, что даже человек с нормальным зрением не смог бы там ничего разглядеть. Луна в ту ночь не светила, а если на небе и проступали звезды, то для меня они были неразличимы.

То, что я испытывал тогда, сильно отличалось от ощущений во время того единственного военного похода, в котором мне довелось участвовать. Явившись сюда по собственной воле, я вдруг особенно остро ощутил свою оторванность от привычного мира, собственные слабость и уязвимость. Как будто так далеко меня завело вовсе не бесстрашие, но безрассудство.

В армии, на ночном привале, когда из темноты беспрерывно слышался шум, производимый множеством людей, я постоянно чувствовал себя частью некоего единого целого. Но в ту ночь за моей спиной в отблесках костра слышались лишь изредка роняемые слова и приглушенная возня: это рабы оттирали кухонные принадлежности, подбрасывали в костер сухие ветки и подкладывали листья под наши одеяла, да собаки дрались из-за объедков. Передо мною же была непроглядная тьма – без малейшего намека на какую-либо деятельность, на какое-либо вообще присутствие людей. Создавалось впечатление, будто я стою на самой грани обитаемого мира, за которую не ступала нога человека. Ночной ветер донес до меня из непроницаемого мрака, пожалуй, самый наполненный одиночеством звук на свете – далекое, едва различимое завывание койота, такое заунывное и тоскливое, словно он оплакивал невосполнимую утрату.

Мне очень редко, даже когда я оставался совсем один, доводилось чувствовать себя по-настоящему одиноким, но в ту ночь, когда я намеренно, чтобы испытать себя, стоял, повернувшись спиной к теплу, свету и людям, а лицом к непроглядному, равнодушному, пустому мраку, я ощутил полное, беспросветное одиночество.

Потом до меня донеслись наставления Пожирателя Крови:

– Ложись спать раздетым, как дома или на постоялом дворе. Ляжешь в одежде – самому же будет хуже: к утру замерзнешь, а укутаться будет не во что. Ты уж мне поверь.

– А что, если явится ягуар и нам придется от него удирать? – спросил Коцатль с лукавой улыбкой.

– Сынок, – невозмутимо отозвался Пожиратель Крови, – если явится ягуар, ты припустишь со всех ног, не заботясь о том, голый ты или одетый. Только от ягуара не убежишь. Будь уверен: таких вкусных, сочных мальчиков, как ты, ягуары уминают вместе с одеждой. – Тут, похоже, старый солдат заметил, как задрожала нижняя губа Коцатля, потому что, ухмыльнувшись, добавил: – Но не беспокойся. Ни одна кошка не подойдет близко к горящему костру, а я уж прослежу за тем, чтобы он не потух. – Старый воин вздохнул. – Это привычка, оставшаяся после многих походов. Едва огонь слабеет, я сразу просыпаюсь. Так что спите себе и ничего не бойтесь.

Я не испытал особых неудобств от того, что закутался всего в два одеяла, хотя под моей подстилкой на твердую холодную землю была набросана лишь какая-то чахлая поросль. Но ведь даже в своих роскошных дворцовых покоях я весь последний месяц спал на жестоком ложе Коцатля, уступив свою кровать выздоравливающему пареньку. Зато ему, успевшему привыкнуть за последнее время к мягкой, пышной постели, видимо, приходилось нелегко. Во всяком случае, если все прочие, устроившись вокруг костра, вскоре захрапели и засопели, мальчик долго беспокойно ворочался, пытаясь устроиться поудобнее, и тихонько поскуливал, ибо это ему никак не удавалось.

– Коцатль, – шепотом окликнул я его, – тащи сюда свои одеяла.

Обрадовавшись, мальчик бросился ко мне, и мы, объединив свои подстилки, соорудили ложе потолще и помягче. Правда, пока мы оба нагишом возились с постелью, наши тела пробрало ночным холодом, так что нам не оставалось ничего другого, кроме как поскорее нырнуть под одеяла, как в гнездышко, и прижаться друг к другу, чтобы согреться. Мало-помалу наша дрожь улеглась, и Коцатль, пробормотав «спасибо, Микстли», вскоре задышал ровно и мягко.