Ацтек. Поверженные боги

— Эта несчастная, которую принесли сюда на циновке, — одна из тлашкальских девушек, приставленных ко мне для услуг, — сказала Малинцин. — Сегодня была ее очередь пробовать приготовленную для меня еду. Я уже довольно давно использую такую меру предосторожности, но никто, кроме моих личных служанок, об этом не знает. Так что, господин Микстли, не стоит удивляться, что твой замысел провалился. Скажи, что ты сейчас испытываешь: жалеешь только о том, что я осталась жива, или хоть немного сочувствуешь ни в чем перед тобой не провинившейся юной Лауре?

— О чем я не перестаю сокрушаться много лет, — промолвил я с пьяной серьезностью, — так это о том, что постоянно умирают не те люди: хорошие, полезные, достойные и ни в чем не повинные. А вот бесполезные, недостойные, даже вредные — те, без кого мир прекрасно обошелся бы, ничего не потеряв, — живут гораздо дольше, чем следовало бы по справедливости. Конечно, чтобы прийти к такому заключению, большого ума не требуется. С таким же успехом я мог бы сетовать на то, что грады Тлалока побивают маис, но совершенно безопасны для сорняков.

Мои слова, наверное, звучали как бессвязный бред, но если я и бормотал что-то невразумительное, то лишь потому, что какая-то, еще остававшаяся трезвой часть моего сознания настоятельно указывала мне на необходимость потянуть время. Покушение на Малинцин не удалось, но то, что она решила явиться ко мне и отыграться, наверняка отвлекло ее внимание от происходившего на Сердце Сего Мира. Если эта женщина прямо сейчас, не откладывая, убьет меня, то она, чего доброго, вернется на площадь еще до начала восстания, поймет, что дело неладно, и поднимет тревогу. Я уж не говорю о том, что у меня напрочь отсутствовало желание умереть, как бедная Лаура, ни за что ни про что. Это и так понятно, но, кроме того, я поклялся не допустить, чтобы Малинцин стала помехой планам Куитлауака. А значит, пусть она злорадствует, пусть упивается своим торжеством — и чем дольше, тем лучше. Я буду слушать ее похвальбу или, напротив, заставлю Малинцин выслушивать мои трусливые мольбы о пощаде, пока с наступлением полной темноты с площади не донесется оглушительный рев. Возможно, четверо стражей бросятся со всех ног выяснять, что там творится, но в любом случае рвения выполнять приказы Малинцин у них поубавится. Только бы мне удалось потянуть время, только бы удалось…

— Град Тлалока уничтожает также бабочек, — бормотал я заплетающимся языком, — но, думаю, москитам и надоедливым мухам от них нет ни малейшего вреда.

— Кончай нести всякую ерунду, будто ты выжил из ума или разговариваешь с ребенком. Ты разговариваешь с женщиной, которую пытался отравить. Я пришла сюда…

Решив все-таки потянуть время, я перебил ее и сказал следующее:

— Наверное, ты по-прежнему кажешься мне ребенком, только начавшим превращаться в женщину… потому что я все еще думаю о моей покойной дочери Ночипе…

Но я уже достаточно взрослая, чтобы приказать убить тебя, — заявила Малинцин. — Однако я хочу поговорить о Другом, господин Микстли. Скажи, если ты считаешь меня столь опасной, что хочешь устранить, то почему бы тебе не допытаться использовать меня в своих интересах?

Я заморгал, как сова, но уточнять, что она имеет в виду, Не стал. Пусть несет что угодно, лишь бы время шло.

— Среди мешикатль ты занимаешь положение, сходное с тем, какое я сама занимаю среди белых людей, — продолжила гостья. — Официально ни ты, ни я не входим в состав Советов, но к нашим словам прислушиваются. Пусть мы никогда не любили друг друга, но зато можем оказаться взаимно полезными. Нам ведь обоим ясно, что жизнь Сего Мира уже никогда не будет прежней, но сейчас никому не дано предугадать, за кем будущее. Если верх одержит здешний народ, ты сможешь стать для меня важным союзником, но в случае победы белых людей, наоборот, я тебе пригожусь.

Я икнул и с иронией произнес:

— Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой договорились предать тех, на чью сторону сами же и встали. Почему бы нам просто не поменяться одеждой?

— Имей в виду, господин Микстли, стоит мне только позвать стражей, и ты покойник. Беда в том, что в отличие от этой служанки, которая была никем, ты человек видный. Убить тебя — значит поставить под угрозу хрупкий мир, который наши господа так стремятся сохранить. Не исключено даже, что Эрнан, в интересах дела, посчитает себя обязанным выдать меня для наказания, как Мотекусома предал Куаупопоку. Но даже если этого и не случится, высокое положение, достигнутое мной с таким трудом, наверняка пошатнется. С другой стороны, оставив тебя в живых, я вынуждена буду постоянно опасаться новых покушений, а это нежелательно, ибо станет попусту отвлекать меня от более важных дел.

Я рассмеялся и с почти искренним восхищением сказал:

— Э, да твоя кровь холодна, как у игуаны.

Собственные слова отчего-то показались мне такими смешными, что я расхохотался, едва не свалившись с низенького табурета.

Моя собеседница выждала, пока я отсмеюсь, и спокойно, словно ее и не прерывали, продолжила: