Аццкий Хай

– Сам их ешь, я не буду.

– Ну и сиди голодный.

Тварюшка немножко обиделся и стал ползать вокруг, выискивая что-нибудь съедобное.

Вдруг на том месте, где он только что был, сверкнула золотая молния и змей исчез.

– Эй, ты где? – демон не на шутку встревожился, сдохнет еще, потом снова ежика рожай.

– Тут, – высунулась из зарослей метрах в двадцати от Риммона одна из голов. Чуть позже появилась кого-то жующая вторая голова. – Заяц. А ничего так… Стало быть, я мясоядный.

– Плотоядный, – поправил демон. – Не удивительно, с такими-то зубиками… Заяц-то хоть не желтый был?

– Нет, серый.

– Увидишь желтого – не трогай, он мой.

– Хорошо. Будешь кусочек?

– Буду, но не этого, ты его вон всего обслюнявил. Поймай еще, а я пока костерок разведу.

– Заметано.

Они сидели около небольшого костерка и наслаждались слегка обугленным, горячим мясом трех зайчиков и двух огромных неизвестных черных птиц с красными бровями. Правда, без соли, но Крепкое зелье лечения вполне сошло за кетчуп. Охотник из змея оказался великолепный, он буквально за десять минут натаскал всю эту дичь, а потом, с нетерпением облизываясь, смотрел, как его брат разделывает и поджаривает добычу.

Змей не заглатывал пищу целиком, как это принято у большинства его сородичей, а отгрызал по кусочку и тщательно пережевывал, чавкая и урча от удовольствия, как котенок.

Они смотрели, как вокруг бубна, не переставая, ходят вприсядку четыре абсолютно одинаковых Колобеня, изредка синхронно делающих сальто-мортале, и тихонько обсуждали перспективы.

Демону, как индивидуалисту и эгоисту до мозга костей, очень сложно было принять тот факт, что теперь необходимо заботиться еще о ком-то, кроме себя. Но по совету Колобеня представил, что Тварюшка – это его третья, очень длинная и говорящая рука. Сразу стало легче.

Четыре Колобеня перешли на гопак, потом на нижний брейк. Шаман уже не выл, а скулил, колокольчик зазвенел, хоть и стоял нетронутым, потом неярко засветился.

Светало, шаман в своих четырех воплощениях кувыркался и крутился на головах возле бубна. Как ему это удавалось в шапке с гигантскими оленьими рогами – вот в чем настоящая загадка.

Риммон и Тварюшка успели уже пару раз объесться и по очереди вздремнуть, когда из колокольчика ударили разноцветные снопы молний, окутали орущих Колобеней и потащили в центр бубна. Ударил гром, завыл ветер в нем слышались крики, стоны, и призывы… Четыре шамана снова слились в одного, который плюхнулся пузом прямо на истерично звенящий колокольчик и заглушил его напрочь. Тишина по контрасту с предыдущей вакханалией звуков казалась гробовой.

Демон не спеша подошел и аккуратно приложил камень души Ваатра-Ууша ко лбу Колобеня.

…

Такого она точно не ожидала. Плащ Стихий, будучи легендарным предметом, не полностью существовал в мире Грязи, а вернее, существовал не только в нем. Как и все прочие легендарки. Собственно, поэтому они и были настолько могущественны.

А Плащ Стихий был еще и слегка бракованным. Но этого никто, конечно, не знал. Кроме двоих, но они уже никому ничего рассказать не могли.

С другой стороны, ни светоносный заяц, ни сама Иззабибель ну никак не могли учесть всех возможностей бракованной легендарки. За что она сейчас и расплачивалась.

Мир Духов, в который она угодила, находился за пределами Грязи как таковой, где-то на стыке системных логов и полуготовых локаций с частично прописанными свойствами. Мир бурлил, кипел, не имел четких форм и законов, лишь неясное человеческой логике содержание. Да и демонской тоже.

Иззабибель превратилась в кусок кода, в функцию. Ее тело – длиннющая формула, ее сознание – набор алгоритмов. Она осознавала себя, осознавала окружение, но перемещаться в этом пространстве в привычном понимании слова не могла. Для того чтобы покинуть это странное место требовалось решить гигантскую систему уравнений с таким количеством неизвестных и такими вывертами пространственно-временных согласований, что Иззабибель впала в панику. Неподалеку от нее (хотя как может быть далеко или близко в мире с отсутствующими в принципе системами координат?) промелькнул алгоритм моба.

Иззабибель вытянула интеграл, и моб влился в нее, став частью формулы. Какие-то значения сократились, прочие расширились.

О, а вот алгоритм целой расы… Такой толстый, лимитировано-желто-соленый…

Здесь уже и не пахло алгеброй или высшей математикой Лобачевского, да и к реальности этот мир имел лишь условное отношение. Этот мир больше напоминал… Книгу, да, книгу, где каждая буква условно обозначает некую формулу, которая, в свою очередь, является существом, действием, предметом… В каждой точке любого знака зашифрован вопрос, скрытый в шараде, являющейся загадкой, имеющей миллиард верных решений, ни одно из которых не применимо на практике. И лишь одно решение – наименее вероятное будет воплощено в жизнь, в плоть, в действие.

Иззабибель хватала и хватала снующие мимо алгоритмы и вписывала их в себя. Ее тело раздулось до пределов мира духов, стало карабкаться к бесконечности, а сознание устремилось к нулю. Постепенно она стала терять свое Я, свою Самость.