Аттила

— «Во имя Господа Бога нашего Иисуса Христа! Император Цезарь Флавий Феодосии, победитель гуннов и готов, антов и склабенов, вандалов и аланов, персов и парфинян, благочестивый, счастливый, славный, победоносный, никогда не побежденный, триумфатор, высокочтимый в веки. Август, благосклонно повелевает Эдико, но поручению Хрисафия и Вигилия, совершить спасительное умерщвление нашего злейшего врага. Пятьдесят фунтов золота ему уже уплачено, а еще пятьдесят — он получит для вознаграждения стражей, по совершении убийства. Сам же он, как только возвратится в Византию, будет удостоен звания патриция, получит дом под золотой черепицей и 20 000 солидов ежегодного содержания…» Далее следуют подписи императора и государственного секретаря.

— Будешь ли теперь еще лгать, собака?

— Прости! Помилуй! — кричал Вигилий. — Пощади мою жизнь!

— Что мне в твоей жизни! Правда, это было бы не дурным украшением гуннского царства: императорский посол, повешенный на сухом дереве, на большой дороге с доской на груди и надписью, гласящей, что он повешен за покушение на жизнь повелителя, к которому был послан… Но это мне не так нравится. Лучше пусть другой посол императора, человек, заслуживающий полного доверия и почтенный (благодарю тебя, Эдико, что ты все это устроил и что пригласил с собой Максимина) засвидетельствует пред собранием сенаторов обо всем, что он видел и слышал у меня во дворце. Я требую этого от тебя, Максимин, во имя истины.

Глава XV

Старик, слыша последние слова Эдико, повалился на скамью, как подкошенный. Он сидел, закрыв лицо плащом. Напрасно Приск и два другие его друга старались его поднять. Но при последних словах Аттилы он вдруг вскочил сам, без посторонней помощи.

— Я буду об этом свидетельствовать, не беспокойся, повелитель варваров, вскричал он. — Римское имя должно остаться незапятнанным, несмотря на злодейские умыслы отдельных плутов. Я сделаю это! Я это сделаю! И пусть казнит меня император за истину… Он должен слышать истину. Он и весь сенат.

— Хорошо! Ты нравишься мне, старик. И когда вы поставите убийцу со связанными назад руками пред императором и сенатом, повесьте ему этот самый кошелек на шею и спросите Хрисафия, не узнает ли он его. А Феодосию передайте, что Аттила, сын Мундцукка, повелитель запада, так говорит ему «У тебя, Феодосии, и у меня одно есть общее: оба мы происходим от благородных родителей. Но Аттила сохранил и даже увеличил блеск отцовского имени, а ты, Феодосии, напротив того омрачил его. Ты не только стал слугой Аттилы, обязанным платить ему дань, ты как подлый раб, вместе с другими его слугами покусился на жизнь Аттилы, своего господина».

Как однако низко пала слава римского имени!.. Помню, когда еще я был мальчиком, с каким трепетом прислушивались народы к этим словам: Рим! Цезарь, император! Подобно раскатам грома звучали они… Раз как то я спросил у отца: «Скажи, кто такой цезарь, император?» — «Тш… тш… — прервал он меня, — не произноси этих имен. Первый цезарь был бог на земле, и все его преемники унаследовали от него часть грозного величия». — «А император?» — «Это значит властитель всего земного могущества и пышности».

А теперь? А сегодня? Два цезаря молят гунна о мире в его деревянном шатре, при чем один старается тайком натравить меня на другого. Они позорно покупают мир на весь золота. А все еще осмеливаются изображать на картинах, будто они — господа, а мы, гунны, — их слуги!.. Среди дымящихся развалин Милана я въехал по грудам убитых (девять когорт легло там) в дворец цезарей. В столовой стояла картина, вся составленная, и, нужно сказать, очень искусно, из мелких пестрых камешков. Но что же было изображено на ней? Император Валентиниан, сидящий на троне в гордом, победоносном величии, и девять варваров, поверженных пред ним во прахе и ссыпающих к его ногам со щитов кучи золота. На двух передних, которым он наступил ногой на затылок, была гуннская одежда. Когда я всмотрелся внимательнее, я узнал в них брата Бледу и себя. Я уже поднял секиру, чтобы уничтожить дерзкий обман… Но вдруг мне пришла на ум счастливая мысль!.. Смотрите сюда, вы, римляне. Здесь вы увидите истину!

По его знаку слуги отодвинули ковры, висевшие на стене, позади его стула, и все увидели большую мозаичную картину. Это была та же самая картина, но вместо императора на троне сидел Аттила, а вместо двух передних, распростертых на земле гуннов изображены были Феодосии и Валентиниан в своих императорских одеждах.

Краска стыда и негодования выступила на лицах послов.

Аттила этим удовлетворился.

— Закройте ковры, — приказал он, — им трудно видеть истину, труднее, чем мне было в Милане видеть их ложь и хвастовство.

— Но я еще не все сказал. Самая горькая истина впереди.