Аттила, Бич Божий

— Что ж, давай начнем, — император старался держаться уверенно, но, встречаясь взглядом с проницательными глазами старца, чувствовал себя не в своей тарелке; собственные слова звучали для него назойливой просьбой вздорного мальчугана.

— Немного терпения, господин, — ответил провидец, вежливо, но без раболепия. — Сначала я сам должен связаться с потусторонним миром. Будем надеяться, что какой-нибудь дух сможет ответить на те вопросы, которые вы пожелаете ему задать. — Закрыв глаза, он что-то забормотал на незнакомом Валентиниану языке — то ли молитву, то ли заклинание.

Чувствуя, что было ему не свойственно, необходимость подчиниться, а сейчас, когда момент истины был близок, еще и заметно дрожа от страха, Валентиниан прошел к единственному в комнате окну, не прикрытому этой теплой июльской ночью ставнями: внизу, в двухстах шагах от него, освещенная луной, мирно спала западная часть Вечного города: огромная глыба Капитолия; Марсово поле, ограниченное описывавшим большую петлю Тибром и усыпанное театрами, цирками и термами, которые при лунном свете выглядели как-то необычно и расплывчато.

— Теперь — самое время, — произнес провидец, открывая глаза.

Валентиниан подошел к стоявшему посреди комнаты прибору. Он представлял собой поставленное на треножник совершенно круглое металлическое блюдо, по окружности которого были искусно, на точно отмеренных расстояниях, вырезаны двадцать четыре буквы алфавита. Держа на весу укрепленное на очень тонкой льняной нитке легкое кольцо, предсказатель стал над треножником.

— Звезды благоволят нам сегодня, — сказал он. — Спрашивайте, что хотите.

Валентиниан облизнул ставшие вдруг сухими губы; ладони его вспотели. Открыл рот, чтобы задать приготовленный заранее вопрос, но так и не смог произнести ни звука. С третьей попытки ему удалось наконец выдавить из себя:

— Кто умрет первым, Аэций или я?

Недоверчивым взглядом наблюдал он за тем, как описывавшее круги кольцо слегка приостановилось на литере «Ф», затем на буквах «Л», «А», «В»… «Флавий», в ужасе подумал Валентиниан, первое из его собственных имен! Затем он вспомнил, что praenomen Аэция — тоже Флавий. Смутные опасения не позволили ему дождаться появления следующего имени; хрипло прокричав: «Хватит!», император взмахнул рукой и, швырнув сосуд на пол, в ужасе выскочил вон из комнаты.

* * *

От Статария нужно избавиться, думал Валентиниан, следуя за возничим по темным закоулкам, — они возвращались во дворец. Гадание, колдовство, да как ты это ни назови — любая попытка предсказать будущее или повлиять на последующие события при помощи контактов с душами умерших считалась серьезным преступлением. Конечно, к нему, императору, это не относится, но, даже стоя — в известном смысле — выше закона, императоры, как предполагается, не должны его, этот закон, нарушать. Прав был Амвросий: «Император устанавливает закон, который он же первым и должен соблюдать». Валентиниан знал, что императоры, которые действовали неприемлемо или деспотично, либо же открыто не считались с мнением сената, никогда не умирали своей смертью: Нерон, Калигула, Гелиогабал, Галлиен… Список этот был длинным — и отрезвляющим. Если Рим узнает о том, что Валентиниан баловался черной магией, его, императора, авторитет окажется сильно подорванным. И тогда, возможно, его постигнет та участь, которой он так опасался и которую побоялся для себя открыть.

Может ли он доверять Статарию? Будет ли тот держать язык за зубами? Вряд ли. Всем известно: возничие — народ хвастливый и надменный. Положиться на благоразумие человека подобного сорта — все равно, что сделать себя заложником фортуны. На такой риск он пойти не может. «Несчастный случай» — вот единственный выход. Следует подумать, как его устроить: народ Статария просто обожает, и его подозрительная смерть может вызвать у толпы, низших слоев общества, которые, благодаря подачкам государства, не желают работать и думают лишь о цирке и Играх, безудержную ярость. Валентиниан помнил, что его дед, Феодосий, едва не лишился трона за то, что лишил свободы одного такого популярного возничего. Осторожность и осмотрительность — вот чем он должен руководствоваться.

* * *

Ворота конюшен римского цирка Максима распахнулись, и четыре колесницы, представляющие соперничащие команды Голубых, Зеленых, Белых и Красных, вырвались на арену. Каждый из возничих тут же предпринял попытку занять внутреннюю, ближайшую к spina, сооруженному в центре арены длинному заградительному барьеру, который колесницы должны были обогнуть семь раз, дорожку. Триста тысяч человек, собравшиеся в цирке, не жалели своих глоток; громче же всего кричали болельщики Голубых, цвета которых в этом забеге защищал Статарий. Колесницы прогромыхали вдоль восточной трибуны, и, объехав spina, устремились в обратном направлении. Когда они совершили второй вираж, erectores убрали закрепленные на столбах на возвышении центральной части арены изображения дельфина и огромного яйца, извещая о том, что первый круг пройден.