Аура

Да, ей было пятнадцать лет, когда я встретил ее, — читаешь ты во второй части записок; elle avait quinze ans lorsgue je Vol connue et, si j'ose le dire, se sont ses yeux verts qui ont fait ma perdition[3] — зеленые глаза Консуэло, которой в 1867 году, когда генерал Льоренте женился на ней и увез в Париж, в изгнание, было пятнадцать лет. Ma jeune роuрeе (какое вдохновение!), rа jeune роupee aux yeux verts, je t ai сотые d'amour.[4] Он описывает дом, где они жили, прогулки, приемы, экипажи — Париж Второй империи, и все это так бледно, тускло. …J'ai mime supports ta haine des chats, moi qu'aimais tellement les jolies betes…[5] Однажды он увидел, как она, приподняв юбки, топтала кошку, и не стал ей мешать, потому что tu faisais ca d'une fafon si innocente, par pur enfantillage;[6] это зрелище даже приятно взбудоражило его, и в ту ночь, если верить запискам, он был особенно пылок, parce que tu m'avais dit que tortures des chats etait ta maniere a toi de rendre notre amour favorable par un sacrifice symbolique…[7] Ты подсчитываешь: сеньоре Консуэло сейчас должно быть сто девять лет. Tu sais si bien Vhabiller, ma douce Consuelo, toujours drappee dans des velours verts, verts comme tes yeux. Je pense que tu seras toujours belle, mime dans cent arts…[8] Всегда в зеленом, всегда прекрасна, даже через сто лет. Tu es si fure de ta beaute; que ne fairais-tu pas pour rester toujours jeune!

IV

Ты закрываешь записки. Так вот зачем нужна старухе Аура: несчастная безумица видит в ней себя, свою молодость и красоту. Девушку держат здесь под замком, как волшебное зеркало, как еще одну реликвию среди святых сокровищ веры.

Ты швыряешь мемуары в сторону и спешишь вниз, туда, где в этот утренний час должна быть Аура, где она только и может быть у такой скряги, как хозяйка этого дома. Ну конечно, она в кухне, разделывает козленка: из горла капает еще теплая кровь, а рядом отрезанная голова и стеклянные глаза так широко открыты… Ты чувствуешь тошноту и переводишь взгляд на девушку, которую словно заслонила эта картина, — она небрежно одета, не причесана, платье в крови, она смотрит куда-то мимо тебя и продолжает проворно орудовать ножом.

Ты опрометью выбегаешь из кухни. Ну, уж теперь-то ты поговоришь со старой ведьмой, пусть услышит о своей скупости, о своем гнусном тиранстве, обо всем. Ты распахиваешь дверь. Она стоит у постели за пологом света, и ее руки что-то делают в воздухе: одна, протянутая вперед, словно удерживает кого-то, другая крепко сжимает какой-то невидимый предмет, поднимает его раз, другой и будто вонзает в одно и то же место. А сейчас она вытерла пальцы о рубашку на груди, перевела дух, и руки засновали, как бы… да, это же совершенно ясно, как бы сдирая шкуру!..

Ты проносишься через прихожую, гостиную, столовую, влетаешь в кухню. Аура сосредоточенно сдирает шнуру с козленка и не слышит ни твоих шагов, ни голоса, вскидывает на тебя глаза, но смотрит так, словно ты невидимая тень…

Еле волоча ноги, ты поднимешься к себе и, закрыв дверь, припрешь ее спиной, как будто за тобой гонятся. Ты весь в поту, сердце колотится, ты знаешь: если кто-нибудь или что — нибудь попытается войти в комнату, так тому и быть, у тебя нет сил сопротивляться. Что же делать? Ты лихорадочно придвигаешь кресло — ведь запереть эту дверь никак нельзя, — потом кровать, в изнеможении валишься на одеяло и беспомощный, раздавленный, лежишь с закрытыми глазами, судорожно обнимая подушку, чужую подушку, в чужом доме…

Медленно приходит забытье, ты погружаешься в тяжелый сон, и это единственный выход, все, что ты можешь сделать, чтобы не сойти с ума. «Она просто помешалась, помешалась», — твердишь ты себе, засыпая, и снова вспоминаешь, как сеньора Консуэло снимала шкуру с невидимого козленка невидимым ножом. «Она помешалась…»

…На дне безмолвной пропасти, во тьме она появится из мрака и молча, с разъятым ртом пойдет к тебе на четвереньках. Молча, поводя высохшей рукой, все ближе, совсем близко, и ты узнаешь кровоточащие десны без единого зуба и услышишь свой крик, и она заковыляет прочь, поводя рукой, и тут ты увидишь — это она разбрасывает по дороге зубы, желтые зубы из передника, запятнанного кровью.

Но кричал-то вовсе не ты, твой крик — только эхо, это Аура кричит впереди, потому что кто-то разорвал на ней пополам зеленую юбку, а сбоку с тихим смехом к тебе катится стриженая голова с обрывками юбки в руке, и ты видишь у нее во рту, на ее зубах зубы старухи, и в это же самое время ноги Ауры, босые голые ноги, разламываются и летят в бездну…