Аушвиц: горсть леденцов

И теперь, в этом «поезде смерти», неспешно отмеряющем километры польских равнин, я настороженно прислушиваюсь к откуда-то подкравшимся ко мне шопеновским мазуркам, этим тихим, ненавязчивым откровениям польской души, не имеющим ничего общего с сегодняшней польской замусоренностью, запустением и скукой… да, поляк нынче совсем пуст. Пуст, со всеми своими мертвыми католическими соборами и выставленными возле колодцев кукольными распятиями. Понятное дело, полякам охота поскорее влезть в Европу, охота стать «такими, как все», то есть не иметь больше своих огородов, не разводить на подворье свиней, не рыть осенью картошку… Пусть это делают, к примеру, рабы-украинцы, а еще лучше – русские. Да здравствует, от Балтийского моря до Черного, великая Польша!

По моему вагонному разумению, Польша норовит еще оттяпать у Германии вдоволь землицы, вместе с отстроенными на совесть немецкими домами и заправленными чистым бельем постелями… Спустя много-много лет я ехал тем же маршрутом в Освенцим, и в польском автобусе двое суток не было воды, а из унитаза расплескивалась на стены моча… да, поляки так и остались поляками.

На частых теперь остановках в вагон подсаживают интернированных из бывших гетто, а также политзаключенных, в том числе и молодых польских бабенок, не слишком, впрочем, омраченных своей участью узниц. Мы все уже знаем, что нам предстоит где-то работать и тем самым помогать с нами же воюющей Германии, и это, конечно же, крайне незавидная перспектива: работать на тех, кого мы сами охотнее всего сделали ли бы своими рабами. Но нас везут, и мы, стало быть, едем, пока еще не зная, куда. Ходят слухи, что в самой Германии дела обстоят сейчас крайне скверно: Черчилль и Рузвельт непрерывно бомбят немецкие города, от налетов «мошкары» приходят в негодность мосты и дороги, не хватает даже самых простых продуктов. Раз в день нам выдают теперь паек, состоящий из кружки жидкой похлебки и куска хлеба, и хотя почти у всех имеются с собой какие-то деньги и вещи, которые можно обменять у поляков на еду, никого из вагонов не выпускают. Но вот наконец река Вайхель, и прямо за ней – упирающиеся в небо трубы фабричных корпусов, единодушно принятые нами за трубы гигантского крематория. Какая-то старуха, едущая в моем вагоне из того же, что и я, русского города и тоже подсматривающая в фанерную щель, изрядно всполошила всех своим истеричным пророчеством:

– Там огонь!.. пламя!.. мы все сгорим!.. все!

Никто так и не попросил ее заткнуться, словно эти ее безумные слова и были теперь необходимым для каждого бальзамом: смотрите, люди, как нам, евреям, приходится страдать.

А люди в это время грызут мерзлую сталинградскую землю. Сколько там полегло, никто так и не узнает, сколько немцев, сколько наших, и единственное, что станет когда-нибудь ясным, это именно посмертное братство павших, уже без всяких раздичий идеологий и наций, званий и возрастов. Там ткется сейчас, под Сталинградом, духовное будущее Европы, свободной от отравляющего мир иудейского профита. И чья же тогда, в самом деле, эта война?

– Огонь!.. печи!.. сладкий запах горелого человеческого мяса!

Старуха никогда не бывала на заводе и не знает поэтому, что там воняет вовсе не еврейской тушенкой, но вполне приличным асфальтом или карбидом, спиртом, эфиром, углем… Ну еще, может, человеческим потом. Потом Сизифа, напрасно катящего в гору нагруженную камнями тачку.

– Дым застилает все небо!.. живые скелеты стоят в очереди на сожжение!.. огонь пожирает измученные голодом тела!

Многие закрывают руками лицо и плачут, качаясь в такт поезду.

9

По вагону идет конвой.

Двое совсем еще молодых эсэсовских офицеров, недавно из гитлерюгенда, оба с железными крестами под подбородком, они неспеша оглядывают изможденных дорогой арестантов, как врач смотрит на пациента: где тут изъян. «Отбирают негодных…» – шепчет мне на ухо Нафталий, и где-то совсем рядом хнычет, капризничая, ребенок, должно быть устав от одуряющей духоты и вынужденной неподвижности. Тут много детей, и не на работу же их всех везут… мысль об этом заставдяет меня содрогнуться. И даже если я сам, со всем моим отчуждением от этого, пропитанного страхом еврейского стада, захочу остаться в стороне, меня все равно настигнет волна общей со всеми остальными судьбы. Судьба моего, ха-ха, народа! Самое лучшее, что я бы мог этому народу пожелать, так это именно… как можно скорее перестать быть народом. Не надо вам, евреи, никакого Израиля, будьте теми, кем вас сделало ваше рожденье: поляками, русскими, немцами… любите свою единственную родину и не сбивайтесь в чуждые ей стада, не развешивайте отравленную корпоративную паутину по всему миру… Один из конвоиров направляется прямо ко мне.

– Sind Sie auch Jude?