Аустерия

Кривобокий, у которого одно плечо выше другого, ведет. Под глазами у него мешки, лиловые, как сливы. И кирпичный румянец на щеках. Только он один не закрывает глаз. Вертит цепочку то влево, то вправо. Танцует все быстрее и увлекает за собой остальных. Мимо сапожника Гершона, прижавшегося к двери, проходят не замечая, будто его тут нет. Над головами моталось лицо самого высокого, белое, как кусок полотна с дырками на месте рта и глаз. За ним подскакивал самый низенький, ловкий, как кот, вцепившись в рукав самого красивого с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов. Этот светлый, весь прямо светится, только веки темные от ресниц. Так выглядел бы Иосиф, если б существовал. А этот, с проволочной бородкой торчком, закатил глаза, аж белки видно! Мерзкий! Худой как скелет, изо рта течет слюна. Борода трясется, голова качается, ноги подламываются в коленях, кажется, вот-вот упадет, но нет, не падает, судорожно уцепился за плечо самого толстого. У самого толстого, коротконогого, но широкого в плечах, лицо тоже широкое, готовое расплыться в улыбке. Под сбившейся на затылок шляпой и ермолкой розовая лоснящаяся лысина. Безбородый юнец сжал губы и подвернул полы лапсердака. Без конца приседает, выкидывая к вытянутым вперед ладоням то правую, то левую ногу. Самый старый, седой и глухой, беззубыми челюстями жует собственную мелодию. Он выпал из цепочки и топтался рядом с танцующими. Самый маленький оказался последним. Его кидало из стороны в сторону, но он обеими руками держался за безбородого. Когда тот приседал, маленький падал, но быстро поднимался и громко выкрикивал: «А ну живее! Ой, весело! А ну живее!» Цепочка рвалась, но они снова хватались за руки, снова замыкали круг. Притопывали, хлопали в ладоши, наклоняли и резко вскидывали голову. Пели одну и ту же мелодию, складывающуюся из стонов:

— Ой-ёй-ёй-ёоо-ёо-ёй!
Ойёой!
Ойёйёйёйёй!

Старый Таг открыл дверь и всплеснул руками.

Сапожник Гершон стал протискиваться к нему между танцующими.

— Гершон, выручай!

— Что надо сделать?

— Если б я знал!

Старый Таг пробрался к цадику.

Цадик сидел во главе длинного стола, и лицо его утопало в окладистой бороде.

Старый Таг коснулся рукава цадика.

Цадик чуть приподнял голову.

— Ребе, смотри, что они делают!

— Ха?

— Вели им перестать, ребе!

— Чего ты хочешь, сынок?

— Ребе! Дорогой ребе! Пусть они перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души! В такую ночь! В городе заваруха! Пьяные казаки бьют, убивают, насилуют!

— Напиши! Напиши!

— Ребе! Выслушай меня!

— Что, сынок?

— В моем доме смерть.

— Фууу!

— В моем доме лежит она!

— Выздоровеет! Поправится!

— Ребе!

— Йоселе передаст!

— Ребе!

— Имя? Имя?

Ребе, я не писал никакого квитла. [43]Никакого квитла. Пускай твои хасиды перестанут танцевать! Это смертельно опасно! Это опасно для души!

— Сын?

— Не приведи Господь. Да упасет его Бог от всяческого зла.

— Имя напиши! Напиши имя!

— Ребе! Слушай, что я говорю!

— Йоселе передаст!

Подбежал рыжий.

— Йоселе! Йоселе! — обрадовался цадик.

— В чем дело? — Рыжий затряс руками прямо перед лицом старого Тага.

— Перестаньте, Бога ради!

— Ни на минуту его нельзя оставить одного! Что он вам? По-вашему, он железный? Он ведь тоже человек! Неужели ему нельзя дать ни минуты покоя? В чем дело? — Рыжий размахивал руками в широких рукавах. — К нему можно только через меня! У него прямая связь только с небом. Для обычных людей у него есть я.

— Ради Бога! Перестаньте танцевать! Побойтесь Бога!

Рыжий уже приложил ухо к губам цадика.

— Где это видано! Где это слыхано? В такую ночь! Это что, Симхат-Тора? [44]— кричал старый Таг.

— Чем эта ночь отличается от любой другой ночи в году? — Рыжий не отрывал уха от губ цадика.

— А вы не знаете? Люди! Вы не знаете, что творится на свете? По какой земле вы ходите? Хотите навлечь на мой дом несчастье?

— Там, где остановились мы с цадиком, никакого несчастья быть не может. — Рыжий так и не поднял головы.

— Вы знаете, чт осейчас казаки делают в городе?

— Казаков по воле Всевышнего ждет такой же конец, как и всякого врага сынов Израилевых. Они утонут, как египтяне, будут висеть на виселицах, как Аман и его сыновья.

— Жизнь! Жизнь! — раздался крик.

Рыжий вскинул голову.

Старый Таг обернулся.

Мальчик с впалыми щеками и глазами на поллица лежал на лавке. Он один не танцевал. Лежал, втянув голову в плечи.

— Ты! Ты! — рванулся к нему рыжий.

— Жизнь! Жизнь! — скулил паренек.

— Скажи, что ты видишь? Опять голую? С выпяченным задом? Скажи! Расскажи все, что видишь. — Рыжий размахивал в воздухе кулаком. — Все, что видишь! Ты! Ты!

— Нет! Нет!

Кантор, сын кантора, гладил мальчика по голове:

— Не бойся!

Рыжий достал красный носовой платок и вытер лицо.

— Довольно! Хватит уже на сегодня! Слышите?

Пляска прекратилась.

— Что случилось? — спросил юнец с едва пробившимся пушком на лице.

— Ребе увидел большую тучу.

— Уже! Уже! Мы были уже близко, — сопел самый красивый с золотистой бородой и золотыми завитками пейсов.