Аустерлиц

ничтожную часть хранившихся в недрах базара сокровищ. Но и те четыре натюрморта, составленные явно произвольно и сросшиеся, как это могло показаться, совершенно естественным образом, с черными ветками отражавшихся в витринах лип, обрамлявших площадь, — они обладали такой притягательной силой, что я долго не мог оторваться от них и все изучал, прижавшись лбом к стеклу, сотни разных деталей, будто какая-нибудь из них или же все они вместе, соположенные друг с другом, помогут вывести однозначный ответ на все те многочисленные немыслимые вопросы, которые волновали меня. Что означает эта белая кружевная парадная скатерть, наброшенная на спинку оттоманки, что означает это кресло, обитое уже потускневшей парчой? Какую тайну хранят в себе эти три медные разномастные ступки, напоминающие чем-то жезлы какого-нибудь

жреца, эти хрустальные чаши, керамические вазы и глиняные кувшины, жестяная рекламная вывеска, на которой было написано «Воды Терезиенштадта», шкатулка из ракушек, миниатюрная шарманка, пресс-папье в виде стеклянного шара, внутри которого тихонько покачивались волшебные морские растения, модель судна, нечто вроде корвета, со всеми парусами, расшитая национальными узорами рубаха из легкого светлого льна, пуговицы из оленьих рогов, огромная русская офицерская фуражка и прилагавшийся к ней темно-зеленый мундир с золотыми погонами, удочка, ягдташ, японский веер и растянувшийся по краю абажура, выписанный тонкой кисточкой бесконечный пейзаж по берегам реки, несущей свои неспешные воды то ли по Богемии, то ли по Бразилии? А еще там была небольшая коробка, в которой помещалось уже местами траченное молью чучело белки: она сидела на пеньке, неумолимо глядя на меня своим стеклянным глазом, и я вдруг вспомнил, как она зовется по-чешски — «veverka», так вспоминают имя давно забытого друга. Что кроется за этой рекой, которая ниоткуда не вытекает и никуда не впадает, за этой веверкой, моей застывшей в одной позе белкой,