Аут. Роман воспитания

Все, кроме Алексея, пошли под навес. Алексей же оставался в машине, ему очень захотелось домой. Не в Копенгаген, не к матери со Стуре, и не к отцу в Калифорнию, а куда-то, куда он и сам не знал, в некий идеальный дом, в котором уютно и безопасно, в котором его безусловно любят… Такого дома у него не было, и он понял это только сейчас. Сидел, смотрел в окно и беззвучно плакал. Шашлык есть отказался, только спросил стакан чаю с лимоном. Медленно отхлебывая горячий чай, шептал про себя: хочу домой, домой.

– Домой, домой сейчас поедем, – подкатил в коляске Сомский. – Немного осталось, зато армяне нас до самого дома довезут. Вот люди! Незнакомых инвалидов подобрали, кормят, поят, девок дают, домой везут! Чудо что за народ!

Внезапно восторг Сомского исчез, словно его стерли резинкой:

– А счастья все равно нет, друг Лексей. Ни у нас с тобой, ни у них. Его вообще нет, а если и бывает какой проблеск, похожий на счастье, то и тот невесом, как оргазм. Оргазм – вот замена счастью…

IV

– Уезжай! Уезжай домой! Хватит, нагостевался! Алексей открывает глаза, и назойливая муха, которая донимала его уже часа три с самого рассвета, сразу садится, впивается в нижнее веко. Он хлопает себя по глазу и снова слышит:

– Уезжай, говорю, не то милицию позову!

– Да вы что, мамо, мамо?! – раздается голос Сомского. – Что вы к пацану пристали – он еще не проснулся! Напугаете во сне, заикой станет!

Алексей не подозревал, что в этой утлой избе, кроме Сомского и его жены Зойки, обитает кто-то еще. Он смотрит на дверь и видит косматую старуху, словно сошедшую со страниц русских сказок. Она и седа, и растрепанна, и корява как коряга, и опирается на чудовищного вида костыли, сработанные местным, видимо, умельцем из алюминиевых трубок и вставленных в них неструганых жердей. Завершались эти приспособления прибитыми плашмя пластиковыми колесиками от детского велосипеда.

Вчерашний вечер, когда армяне привезли инвалида и его гостя в валдайскую деревушку Ужин, Светозаров помнит смутно. Помнит суету маленькой женщины с нечесаными белесыми волосами. Сначала она кое-как затолкала в избу коляску с мужем, потом завела безгласного Алексея. Постелила ему за печкой на полу, на грязном матрасе, дала стакан подкисшего молока, пожелала спокойной ночи. Засыпая, он слышал ее торопливую радостную речь: она рассказывала мужу о своих покупках в лавке, о курах, о Кузьмиче, пять раз на дню приходившем к Сомскому с самогоном и всякий раз забывавшему, что тот в отъезде. Зудели нещадно с вечера комары, жужжали с рассвета мухи, пахло навозом и чем-то неистребимо кислым. Трудно было сказать наверняка, спал он или болезненно продремал эту ночь. И вот теперь – «мамо».

Сомский кое-как оттеснил старуху, и та ушаркала, скрипя костылями и ворча под нос.

– Те-еща! – возгласил Сомский.

Он был в свежей рубашке, выбрит, пах огуречным лосьоном.

– Ну, коли проснулся, вставай завтракать. Как раз Зоида наша оладышков напекла. Вот ты и на Руси! Такой родины, небось, в помине не видел? Настоящая, кондовая, избяная! Тут, брат Алексей, тебе не копенгагены живут, а Иваны, Петры да Сидоровы козы! А как позавтракаем, на рыбалку пойдем, я тебя научу и донку ставить, и щуку на спиннинг тягать. Небось, не умеешь? Научим! Тут, брат Алексей, у нас такое раздолье, что успевай наслаждаться. Вот прошлой зимой волки в деревню пришли, девку задрали. Первобытное у нас тут бытие, ну, и сознание ему под стать. А на маму ты не обижайся, в смысле, на тещу. Старуха – она старуха и есть. Она работать привыкла, еще три года назад бегала как заведенная. Да вот – оступилась, в собственной квартире оступилась – упала и шейку бедра – крак! – сломала. Она все больше лежит, больно ей, помрет скоро, я думаю… Хотя три года не помирает… А все одно помрет. Так что не обижайся, крыша у нее съехала от безделья и осознания, так сказать, собственной бесполезности. Вот и ревнует всякого. Внимания хочет. Помрет скоро, поверь. А у нас – видишь ли? – на шесть ног – только три здоровых! Фифти-фифти!

Алексей вошел в горницу, и его поразила нищенская простота обстановки: стол в четыре доски, скамьи – все кустарное, сделанное тут же во дворе топором, пилой, да кое-где рубанком, и… огромное количество, тысячи, наверное, три, виниловых пластинок – все сплошь классика, а среди нее не меньше половины – оперы. Там и Карузо, и Руффо, и Джильи, и Сазерленд, и Каллас… Фонотека размещалась плотно на полках по периметру комнаты. Кустарный комод венчала дорогая стереосистема с колонками из орехового дерева.

– Все мое богатство, друг Лексей! – поскрипывая колесами, Сомский объезжал коллекцию. – Музыка – это, друг Лексей, единственная на свете дрянь, которая не разочарует, уж прости за высокий штиль. Ну-с, давай завтракать. Зоида!

Вбежала Зоя с тарелкой, на которой высилась горка оладий. Алексей увидел Зою заново: худенькая, точно подросток, очень подвижная, с быстро-изменчивым выражением востренького личика – от удивления к восхищению, через скорбь, радость, недоумение…