Аут. Роман воспитания

Потом она объявила о разводе. Я поначалу не понял, что это окончательно и что сопротивление бессмысленно. Я принялся искать встречи с этим то ли голландцем, то ли бельгийцем, который оказался вполне милым, похожим на Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, датчанином. К тому же Люсю, по всей видимости, искренно любящим. Моя истерика разбилась о его широкую датскую грудь, как о скалу. Я сдался. Я не противился разводу, сторговав себе бессмысленное право проводить с детьми отпуск. И они улетели. В Копенгаген.

A y меня начались странные дни. Сперва я с головой ушел в работу, а мои статусные потуги вроде покупки поместья или самолета отошли сами собой. В этом уже не было необходимости. Я не умел развлекаться сам. Тем паче что и плоть скоренько потребовала утешения. Но как дать его ей, я не знал, вы не поверите – кроме Люси, у меня никого никогда не было. Я не умел водить не то что брачные хороводы, а просто договориться с проституткой.

Пару раз я пробовал завести шашни на корпоративных вечеринках, но оба раза безуспешно. Я категорически не знал и не чувствовал, где кончается приятельский треп и начинается этот идиотский sexual harassment, о котором в Америке пошла мода трындеть на каждом углу. Друзей я так и не завел. В русской колонии мне было невыносимо скучно, это раздувание «русской самобытности», эти балалайки, самовары, Высоцкие да Дмитриевичи, – попахивало дурно. Эти люди жили каким-то никогда не бывшим прошлым. Мифами, которые не имели ничего общего с реальностью. Здесь, на самом юге Америки, рядом с Мексикой, рядом с великим океаном, это казалось особенно диким. Какие, к черту, «яры», кабаки, цыгане, тройки с бубенцами?! Никто из них не хотел или не мог жить настоящим. Все, словно пираньи, набрасывались на новое высказывание Солженицына, или на новый роман Аксенова, или на гастроли Пугачевой. На то, в общем, что никому, кроме них, по большому счету было не нужно и не интересно.

В обществе же американском я тоже не смог прижиться, что оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Сказалось, очевидно, советское воспитание: воспитан-то я был в искренней вере в слово, и потому разговоры по-американски казались мне пустыми, никчемными. Мне хотелось раскрыться, и я хотел, чтобы и собеседники отвечали тем же. А они лишь вежливо молчали, их не интересовал мой внутренний мир. Единственный человек, которому, как мне казалось, я, как личность, был интересен, – доктор Строус – жил далеко. Да к тому же я понял, по здравом размышлении, что я для него-то не более чем клиент, хорошо платящий клиент.

Я превозмог себя. Я начал изнурительную жизнь с проститутками. Домой возвращался под утро и уже ни о чем не мог и не хотел думать. Так легче.

Опять же, с трудом превозмогая себя, я, когда подошел срок моего первого со времени развода отпуска, созвонился с Люсей и сказал, что хочу провести эти две недели с детьми в Израиле, у своих родственников. Она ответила, что в Израиле стреляют-взрывают и она боится отпускать детей.

– Лучше съезди с ними в Грецию. И полезно, и безопасно.

– Хорошо. Но сначала мы хотя бы пару дней проведем в Иерусалиме. Семен (это мой двоюродный брат, уехавший из Москвы в Израиль еще в середине семидесятых) говорит, что стрельба – полная чушь. Они ничего не слышат и не видят. А в смысле истории Иерусалим не хуже Греции.

– Ты представляешь, какая там жара в июне? – спросила она.

– Не большая, чем в Калифорнии или в той же Греции, я тебя уверяю.

– Ну, хорошо, если ты обещаешь мне, что только три дня и не больше, а потом вы поедете в Грецию, я согласна.

– Я могу свозить их на Кипр, там тоже, говорят, много чего. Афродита вышла из… из спермы, ха-ха! Лазарь похоронен… Ну тот, что потом воскрес. И всего миль двести от Израиля. К тому же там много русских, а ребятам недурно поговорить и по-русски после Копенгагена. Я закажу хороший отель, прямо сейчас.

– Валяй, – вяло согласилась Люся.

Вы заметили, что мы с ней говорили ровно, без ругани? Это так. Но на самом деле, когда я слышал ее нарочито бесстрастный голос, я дрожал от ненависти. До которой от любви, как известно, один шаг.

Я вылетел в Копенгаген.

Вот уж не знал, что соскучусь по детям. Мы гуляли по городу, ходили в Тиволи, в Экспериментариум, ездили в «Луизиану», обошли все ресторанчики в Нюхавн. Они, особенно, конечно, Маша с Мишей, мне тоже обрадовались, наперебой рассказывали о школьных успехах, о трубочисте, который приходил, когда задымил камин, об Андерсене, о его Русалочке, которая стоит памятником возле берега и кто-то постоянно ее крадет… Алексей же в основном молчал, но иногда вдруг ни с того ни с сего начинал тоже рассказывать про свое житье. Жаловался на скуку.

Он пробовал возобновить занятия рисованием, но учитель в студии заставлял их сидеть на лестницах Пинакотеки или в тесных залах музея Торвальдсена и срисовывать скульптуры и бюсты.

– Ничего скучнее не мог придумать, – вздохнул Алексей.

– Но ведь это везде так – начинают с классических образцов, а уж потом – сами, – сказал я с излишним, правда, жаром.