Аваддон-Губитель

— Он очень печальный, — пробормотал он.

— Потому что нет ребятишек? Потому что зверям не дают карамелек и печенья? Поэтому?

Карлучо обратил к нему раздраженное лицо.

— И когда же ты поумнеешь! Неужто непонятно, дурень? Когда там дети, это зверей развлекает, еще бы. Кто кинет карамельку, кто — жареный маис, кто — печеньице. Ясное дело, развлекает. Кого больше, кого меньше, а детей все звери любят. Ты не думай, я все к тому же клоню. Но пойми — это развлекает!

Начо не понимал. Карлучо смотрел на него, как учитель на ученика-тупицу.

— Предположим — это только предположение, — что у тебя умер отец, и вот, приходит друг и начинает тебе рассказывать про игру команды «Ривер», про забастовку в ВКТ, ну, и в таком роде. Это тебя развлекает. Не буду говорить, что так поступать не надо, если друг тебя любит. Нет, это хорошо, это естественно, это доброе дело.

Начо уставился на него.

— Нет, ты меня не понимаешь. По лицу видно.

Карлучо задумался. Вена на его шее начала разбухать.

— Я хочу сказать, что от таких друзей, которые будут рассказывать про «Ривер», вообще-то мало толку. Разве лишь тогда, когда у тебя отец помер. Понимаешь, что хочу сказать?

Он посмотрел на мальчика, чтобы убедиться, что его мысль проникла в голову Начо.

— Тебе ясно? Я не возражаю против того, чтобы дети ходили в зоопарк и давали маис слону и печенье обезьянке. Я хочу сказать, что зоопарка вообще не должно быть. Потому-то я и сделал эксперимент.

— Какой эксперимент?

— Пошел смотреть на зверей вечером, когда уже темнеет, когда они одни, совсем-таки одни, без ребятишек, без карамелек, ну, совсем без всего.

Он опять начал чертить прутиком на земле, и, когда после долгого молчания поднял лицо, мальчику показалось, что глаза его затуманились.

— И что ты увидел, Карлучо? — спросил он без уверенности, надо ли это спрашивать.

— Что я увидел?

Карлучо поднялся, поправил несколько коробок, потом ответил:

— Как ты думаешь, что я мог увидеть? Ничего. Одиноких зверей. Вот что я увидел.

Он сел и прибавил как бы про себя:

— Был там какой-то большой зверь, не знаю, какой породы. Надо было это видеть. Понурился, уставился в землю, все время только в землю и глядит, смотрит. Кругом все темнеет, и зверь этот совсем один. Большой такой. Он даже не шевелился, даже мух не отгонял. Он думал. Ты считаешь, раз животные не говорят, значит, не думают? Нет, они как люди: кормят детенышей, ласкают, плачут, когда убивают их подругу. Да вот как узнать, о чем думает зверь? И должен тебе сказать, чем больше зверь, тем сильней мне его жаль. Сам не знаю, маленькие зверюшки мне иногда не нравятся, не буду тебе врать. Надоедливые они, как блохи. Но большие звери, например, лев… Или гиппопотам. Представляешь, как ему грустно, что он уже никогда не побывает на воле, ну так-таки никогда? У большой реки, на озере?

Он умолк.

— И знаешь, что потом было?

— Что?

— Я с ним поговорил.

— С кем?

— Ну с кем, с кем! С этим большим зверем, бизоном что ли.

— Ты ему что-то сказал?

— А почему бы и нет? Но он даже не пошевелился. Наверно, не слышал меня. Сам понимаешь, я же не мог кричать через ограду. Меня наверняка приняли бы за психа.

— И что ты ему говорил?

— Сам не знаю… Так, всякую чепуху… Эх, зверь ты зверь, говорил я. Вот и все.

— И что он мог тебе ответить?

— Конечно, ничего. Но по крайней мере мог хотя бы взглянуть на меня. Но он даже не взглянул.

— Наверно, не слышал тебя.

— Ну да, ясное дело. Мне же приходилось говорить тихонько.

Оба помолчали. Потом заговорили о другом, но под конец Карлучо вернулся к прежней теме:

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Я мог бы стать врачом. Только не ветеринаром.

— Почему?

— Именно поэтому. Понимаешь, они же между собой разговаривают и, конечно, один другого понимают, как, например, мы. Если ты врач и кто-то тебе говорит — у меня, мол, болит вот здесь или повыше, это хорошо. Ты можешь его понять. Но как понять, что с гиппопотамом? Или со львом? Представь себе, лежит этот царь зверей, не движется, нет у него сил повернуть голову, глядит на тебя печальными глазами, просит помощи, верит в тебя. А вдруг его мучает рак, а ты не знаешь, что с ним происходит.

Осенний вечер неторопливо переходил в ночь — сперва в более скрытых местах, внутри звериных клеток, потом, сгущаясь, темнота постепенно поднималась вверх, и Начо вглядывался в нее сквозь решетку ограды, угадывая очертания слона, а подальше, возможно, того самого бизона, на которого смотрел Карлучо в день своего эксперимента, того самого бизона, к которому он обратился с коротким словечком «зверь» и не получил ответа.

Ибо какие сердечные увещания,