Авадон

Здесь еще сильнее заметны следы разрушения. Хрустальная люстра рухнула прямо на круглую оттоманку в центре комнаты. Оборваны тяжелые бархатные шторы. Механическое пианино выпотрошено. Продрана парчовая обивка кресел. Засохшие фрукты в вазе. Запахи дешевой парфюмерии, ароматических свечей и прокисшего шампанского.

И НЕТ ДВЕРЕЙ.

Там, где была парадная дверь, и там, где за ширмочкой стыдливо скрывался черный ход, через который Лимек попал в бордель — только гладкие стены с обшарпанными обоями.

Лимек и Альбина оказались заперты в мертвом лабиринте «Шебы».

Это было нормально — пространство во время Шторма способно выкидывать разные фортеля. Странно и необычно было то, что их заперло вдвоем. Обычно Бездна измывается над людьми по одиночке или сразу над целой толпой, сводя с ума и лишая человеческого облика, как в двадцатом, в Ночь Диких Псов, или в тридцать втором, в Ночь Огненного Клекота, или в сорок шестом, в Ночь Белого Пепла...

— Я не сдержал слова, — говорит Лимек. — Сдался. Капитулировал.

Он не уверен, что Альбина его слышит: девушка осталась там, где он ее посадил, кутаясь в пальто, и все так же смотрит в пространство, продолжая шевелить губами. Но Лимеку все равно.

— Я был сыщиком. Не частным детективом, а старшим следователем Прокуратуры по особо важным делам. В двадцать семь лет. Старшим. По особо важным. Молодой, перспективный. Многообещающий, — последнее слово Лимек выговаривает по слогам.

Исповедь не поможет — Лимек это знает, но все равно продолжает говорить. Ему надо чем-то занять время. Время, оставшееся до ее прихода. Лимек говорит и ждет. Каждую секунду он ждет ее появления. Камилла. Он не знает, хочет он этого прихода или боится его: он просто ждет.

— Мне поручили дело Бельфегорского похитителя детей. Громкое дело. Восемнадцать детей только в сорок пятом, и только в Бельфегоре. Бог знает, сколько до этого — беспризорников Вааль-Зее никто не считал. Камилла... Ее сын был номером восемь. Я... — Лимек прерывается, подыскивая слова. — Я сделал глупость. Я влюбился в нее. И я пообещал, что найду ее сына. Это перестало быть просто работой. Это превратилось в навязчивую идею. К октябрю сорок шестого я уже знал, что никакого похитителя нет, есть организованная группа людей в желтых фургонах, что они начали работать вскоре после войны под видом карет скорой помощи, что число похищенных перевалило за сотню... Я взял след. Я понимал, что вряд ли ребенок Камиллы все еще жив — но я обещал, что найду его. Я взял след... Лучше бы я этого не делал. Следы вели в Алхимическую лабораторию. Когда я доложил об этом, дело закрыли, а меня перевели в отдел морали и нравов. И тогда я испугался. Только «Трискелион» мог приказывать Прокуратуре. Только они могли замять скандал и прикрыть алхимиков. И я сдался. Я прекратил поиски и начал взимать мзду с сутенеров и проституток. Еще целый месяц я не решался сказать об этом Камилле. А потом... Потом я не выдержал. Я не мог больше лгать. Я сказал ей.

У Лимека сводит скулы. Он не может больше говорить. Но продолжает выдавливать из себя слова:

— Она ушла во время Большого Шторма. Она ушла, потому что перестала надеяться и верить. Она ушла, потому что я не сдержал слова.

Лимек закрывает глаза. Он знает, что когда откроет их снова, Камилла будет стоять перед ним. Молча. Прямо. Гордо. Как всегда. В первые годы после Шторма она приходила к нему каждую ночь, даже при самых слабых эманациях Бездны. Потом — реже. Но любой, даже самый слабенький Шторм, наполнял душу Лимека невыносимым стыдом и горечью.

— Мой отец, — слышит он голос Альбины и удивленно поднимает веки — Камиллы в комнате нет, а дочь инженера Петерсена сидит в той же позе, медленно раскачиваясь взад-вперед, и монотонно говорит: — Мой отец когда-то сказал, что демоны Бездны — вовсе не олицетворение наших грехов, как любят говорить проповедники и моралисты. Наши демоны — это мы сами. Вернее, то, чем мы могли бы стать — если бы не жадность, трусость и лень. Нереализованные возможности. Несбывшиеся мечты...

Все еще не веря происходящему, Лимек обводит взглядом комнату. Камиллы нет. Нет. Она не пришла! Он чувствует, что по его щеке скатывается слеза. И сердце прокалывает острой щемящей болью. Господи, мысленно шепчет Лимек, почему она не пришла?!

— Папа знал, о чем говорил, — продолжает Альбина. — Он всю жизнь прожил в ужасе перед самим собой...

— А ты? — спрашивает Лимек. — Чего боишься ты?

Альбина поднимает глаза. В них читается страх, боль и... удивление?

— Я... — Она сглатывает и качает головой. — Я не помню...

— Так не бывает.

— Но я правда не помню! — кричит Альбина с истерикой в голосе.

— Ты врешь, — жестко говорит сыщик. Он чувствует себя обманутым. Выжатым, как лимон. А еще — он знает, что разгадка гибели инженера Петерсена где-то совсем рядом, надо только руку протянуть...

— Я не помню!!! — визжит Альбина и вскакивает с места.