Авалон

Закончив письмо, Фурманов запечатал его и спрятал до поры в тайничок, оборудованный в секретере. Часы показывали четыре пополудни. В семь в МАППе намечалось заседание актива, от руководства ждали отчета по выполнению прошлогодних решений ЦК и планам на 1926-й. Снова придется напрягать больное горло, спорить, убеждать… Но прежде не мешало бы заскочить в Госиздат, еще разок просмотреть подготовленный к печати роман Обручева «Земля Санникова». Книжка занимательная, тысячи пацанов на подвиги вдохновит, но местами скользкая. Не взгрели бы за аллюзии на адмирала Колчака, который до революции занимался географическими изысканиями и был выведен Обручевым в образе «мужественного исследователя с лицом, обветренным полярными непогодами». Черт бы побрал цензоров! Лавируй между ними, как корабль среди арктических торосов…

Фурманов ехал в выстывшем трамвае и думал, что скажет на заседании. Его познабливало – поднималась температура. Отлежаться бы с недельку, выздороветь. Но когда? График утоптан, как дорожная котомка, – все расписано по дням, по минутам. Живешь в скоростном темпе, каждое утро просыпаешься с мыслью: успеть! успеть! Аня дома пилит: не бережешь себя, совсем вымотался, так нельзя. Понимаю, Анечка, что нельзя, но выбора нет. Государство бросило меня на литературную передовую, а на передовой какой отдых? Как писал безвременно ушедший современник: «И вечный бой! Покой нам только снится…»

Контора Госиздата прописалась в Орликовом переулке, трамваи туда не ходили, поэтому часть маршрута пришлось проделать пешком. Фурманов шел по Садовому кольцу, кутаясь в бекешу. Промозглая февральская погода, не прекращающийся ветер сеял льдистое зерно, оно стегало руки, лицо, сыпалось за шиворот.

На Садовой-Спасской он попал в скопление куда-то спешивших людей. В основном молодежь, комсомольцы. В руках циркули, рейсфедеры, тубусы с чертежами. Студенты, идут на вечернюю лекцию. Им-то куда торопиться? У них впереди целая вечность. Задорные ребята, наперебой о чем-то дискутируют, смеются… Аж завидно.

Жжение в воспаленном горле вновь напомнило о себе. Фурманов приостановился, пропуская шумящую ватагу, закурил новую папиросу. Засмотрелся на афремовскую восьмиэтажку – первый московский небоскреб, или, как говаривали до революции, тучерез. Когда-то он считался самым высоким жилым зданием в Европе, гордостью российской столицы.

Опущенную правую руку, в которой дымилась папироса, слабо кольнуло – кто-то из проходящих задел острым. Фурманов обернулся. Показалось, что в комсомольской орде промелькнуло зрелое лицо, очень знакомое. Но разглядеть повнимательнее не успел – через секунду налетел вихрь, и снежная завеса скрыла все вокруг: людей, дома, машины на проезжей части.

Он выбросил недокуренную папиросу, слизнул капельку крови, выступившую на оцарапанной руке, и шагнул в пелену. Мечталось о протопленном госиздатовском кабинете и горячем какао, которое бесподобно готовила пишмашинистка Зиночка.

Первое, что сделал Вадим, оставшись наедине с Верейской, обнял ее и расцеловал в дряблые старушечьи щеки.

– Бабуль… как здорово, что ты приехала! Сто лет тебя не видел!

– Не сто лет, а всего три месяца, – поправила Баррикада Аполлинарьевна с менторской интонацией. – И не называй меня бабулей, так выражается только чернь из комбедов-с. Не бери с них пример, это тебя испортит.

О том, что госпожа-товарищ Верейская является его родной бабушкой, Вадим узнал два года назад, когда пересекся с ней в группе у Барченко. Родство обнаружилось не сразу – старушка умела хранить секреты, но все же однажды проговорилась. Вадим был несказанно рад. После смерти родителей он полагал, что остался один на целом свете. И вдруг – бабушка!

Он не мог взять в толк, почему она таилась от него. Но у Баррикады Аполлинарьевны имелось собственное суждение о том, как поступать правильно.

– Меня с моим происхождением на пушечный выстрел не должны были к ОГПУ-с подпускать. Александр Васильевич отстоял… К тебе у них тоже вопросы. А если узнают, что мы – родня, чего доброго в сговоре обвинят. Скажут, свили гнездо под боком у Феликса Эдмундовича…

Вадим не до конца понимал эту логику, но и не считал ее проявлением старческого маразма. Бабушка смогла встроиться в социалистическую действительность, даже имя поменяла. Все ее поступки были последовательны и подчинялись здравому смыслу.

– Род у нас древний, – говорила она, – один из наших предков был митрополитом всея Сибири. При старом режиме мы бы это за честь почитали, а ныне лучше наше прошлое в сундук упрятать и никому не показывать.