Авалон

Менжинский стоял сбоку, ничего не понимая. Феликс Эдмундович повернулся к нему, начал что-то говорить, но произнес только слог «пре», после чего сгреб в горсть складку френча на груди и рухнул на спину.

Выпущенный им Горбоклюв отскочил к двери. Менжинский метнул руку к кобуре. Он еще худо осмысливал творившееся, но сообразил, что Петрушку надо задержать.

– Куд-да?

Агент пнул обтянутую клеенкой дверь и перескочил через порог. Посланная вдогон пуля угодила в притолоку. Размахивая револьвером, Вячеслав Рудольфович выбежал в приемную, где пучил глаза насмерть перепуганный секретарь.

– Дупа панцерна! – обозвал его Менжинский, пробегая мимо. – Поднимай тревогу! Из здания никого не выпускать!

Секретарь потянулся к панели с кнопками, а Вячеслав Рудольфович, утратив всю присущую ему вальяжность, уже отбивал дробь по коридору.

Горбоклюв бежал без оглядки. Кто-то из работников управления, привлеченный криками и топотом, вышел из боковой комнаты, загородил собою проход. Петрушка кинулся в сторону, к раскрытому настежь окну, откуда веяло не прохладой, а испепеляющей летней жарой.

«Уйдет!» – подумал Менжинский, вытянул руку струной и бахнул из револьвера в голову беглеца.

Сразил наповал.

Днем ранее егерь Фома Фомич Подпругов, шестидесяти пяти лет, не вылезавший из валенок и похожего на кольчугу свитера даже в самую знойную погоду, наткнулся в лесу на лежавшего без чувств парня. Фома Фомич при царизме работал смотрителем природного парка с устрашающим, но в принципе логичным названием «Зверинец». Парк основал еще в восемнадцатом столетии екатерининский фаворит граф Орлов, в чьих угодьях охотились на зверье вельможи во главе с императрицей. Век спустя, при Александре Втором, поголовье животных разрослось до трех с половиной сотен, после чего парк был передан в егермейстерское ведение. После революции семнадцатого года «Зверинец» перешел в народную собственность. Подпругова, оттрубившего на своем посту без малого тридцать лет, сгоряча причислили к прислужникам эксплуататоров-кровопийц и погнали с работы, но затем одумались и вернули обратно, ибо никто лучше его не знал стежек-дорожек огромного лесного массива, раскинувшегося на площади в триста сорок десятин.

Фому Фомича такое своевольное обхождение не обидело. Он рад был снова оказаться при любимом деле, тем паче что оно не сопрягалось с чрезмерными усилиями. Гуляй себе по тропочкам, присматривай за олешками, дыши свежим воздушком среди столетних лип. В парк почти никто не заглядывал, что было егерю особенно любо. Он предпочитал уединение и больше всего на свете боялся непредвиденностей, которые нарушали устоявшийся распорядок. Втайне он мечтал, чтобы о парке и вовсе позабыли, как о необитаемом острове, лежащем в стороне от переполненного суетой мира.

Но это было невозможно. Периодически Фоме Фомичу приходилось выпроваживать с берегов реки Гатчинки, протекавшей через парк, дачников и обитателей близлежащих поселков. Эти несознательные элементы устраивали в заповедных местах пикники, разводили костры безо всякого соблюдения противопожарных мер, напивались до свинского состояния и шугали живность, внесенную в государственный природоохранный реестр.

Вот и ныне, набредя на зарывшегося в подвяленную солнцем траву чужака, Подпругов решил, что это кто-то из поселковых прожигателей жизни налакался вусмерть и дрыхнет. Егерь выкатил его из высоких стеблей на поросшую мхом полянку, да так и обмер. Лицо парня было покрыто кровоподтеками, одежда изорвана и кое-где прожжена. Подпругов, перекрестившись, пошарил у найденыша по карманам и нашел мандат на имя Арсеньева Вадима Сергеевича, состоящего в штате особой группы при Специальном отделе Главного политического управления.

Фома Фомич струсил и задрожал как осиновый лист. Бежать в поселок за милицией? Но пока туда-сюда, пройдет не меньше часа. Парень еле дышит. Вдруг помрет? Объясняй потом…

Егерь бросил бы его на поляне. Выживет – хорошо, нет – я и знать ничего не знаю. Но рассудил, что это тоже не выход. При любом раскладе парковому сторожу не избежать шишек. Недоглядел, ослабил внимание, не проявил усердия.

Фома Фомич со вздохом приподнял лежавшего, закинул его руки себе на плечи и потащился к своей избушке, срубленной в полуверсте от проточного озерца. Мыслил так: пущай отлежится на топчанчике, очнется, заговорит, а там расспросим, кто таков, и решим, как поступить. Может, даже и награда выйдет за спасение.

Подпругов ведать не ведал, откуда взялся московский особист в лесу под Ленинградом и по чьей милости пострадал. Меж тем все было просто. Взрывом Вадима оглушило, посекло осколками. Он, мало что соображая, добежал до рощицы, на краю которой стоял двор Тюкавина. Упал, без памяти прополз еще несколько метров, после чего вконец лишился сил, а с ними и сознания. Так и подвернулся совершавшему обход егерю.

Тот отпоил его взваром из чабреца, душицы и еще какой-то растительности. Вадим около суток приходил в себя. Фома Фомич неотлучно сидел возле лежанки, пользуя больного со сноровкой госпитального санитара.