Авантюрист

Весь следующий день Бариан и Танталь провели уединившись на второй повозке. Я шагал рядом и различал отдельные слова, доносившиеся сквозь наглухо закрытый полог; беседа была странной. Танталь то скрипела не своим каким-то, надсадно-старушечьим голосом, то переходила на раздражённое бормотание. То же самое происходило и с Барианом; создавалось впечатление, что в повозке беседуют не двое, а четыре разных человека, пара нормальных и пара сумасшедших.

Под вечер караван добрался до хутора, а тамошние жители, прижимистые и подозрительные, никаких представлений не желали. Мы тянулись от двора к двору, Бариан выходил на переговоры с хозяевами и, проявив недюжинный дипломатический талант, устроил-таки нас на ночлег на чьём-то сеновале. Приютившая нас хозяйка, романтичная, по-видимому, вдова, до ночи слушала серенады, исполняемые хриплым голосом Бариана в сопровождении старой лютни; прочие, радуясь передышке, поспешили зарыться в сено.

Я отыскал в темноте руку Аланы.

В последние дни между нами установились ещё более странные, чем обычно, отношения; если бы не безумие дневной тряски, вечерних представлений и холодных ночей вповалку — возможно, они переросли бы в настоящую привязанность, естественную между супругами. Опять же, если бы не дикость нашего путешествия, я, возможно, серьёзнее отнёсся бы и к Аланиной бледности, и к ввалившимся глазам, и к беспокойному ночному дыханию; не знаю, что она видела на полдороге к Преддверью, но тупой шок — наследие «прогулки» — никак не желал уходить.

Сейчас, поймав в темноте тощую, какую-то совершенно несчастную руку, я ощутил присутствие собственной совести. Совесть встала за спиной и положила ладонь на плечо.

— Алана…

Я сам не слышал своего голоса. Тонкая рука в моей ладони вздрогнула.

— Алана… моя…

Я перебирал её пальцы, будто бахрому, пока в ложбинках маленькой ледяной ладони понемногу не выступил пот.

— Алана… девочка… ты…

Мягко перекатившись, я оказался так близко, как подобает только мужу. Ввинтился под одеяло, будто крот; тощее тело моей жены вызывало не столько страсть, сколько желание приласкать и накормить.

— Ой, — сказала Алана, и я щекой ощутил тепло её дыхания. — Ой, нет… Мне всё время кажется, что ОН здесь. Что ОН на нас смотрит.

Я еле сдержал стон. Мёртвой рукой погладил маленькую холодную руку и с неслышным вздохом откатился прочь.

* * *

Весь следующий день мы с Аланой смотрели в разные стороны; дорога пошла плохая, комедиантам то и дело приходилось выталкивать повозки из ям и рытвин, все шли пешком, даже Алана, и только Бариан с Танталь продолжали, завесившись пологом, свой странный разговор. Комедиантка на ролях героинь шла рядом с повозкой, рискуя попасть под колесо, и, вытянув шею, прислушивалась к голосам, снова и снова повторяющим один и тот же диалог; несколько раз, если мне не изменил слух, Танталь выругалась, да так, что позавидовал бы любой матрос. Муха и злодей-толстячок многозначительно переглядывались.

Ещё днём миновали небольшое селение, а потом хутор; быстро темнело, небо затянулось тучами, ветер пробирался, кажется, под самые рёбра. Лошади еле переставляли ноги, а Бариан бранил почём зря статного красавца Муху. Всем понемногу становилось ясно, что, если не найдётся хоть сараюшки среди поля, труппе мёрзнуть и пропадать; толстяк Фантин бормотал, будто оправдываясь, что должно здесь быть селение, и немаленькое, он эту дорогу помнит, не замело же, в самом деле, снегом по самые дымари…

Алана прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит. Уж лучше бы она оставалась в апатии: отчаяние и страх — вовсе не те чувства, ради которых стоит изменять спокойному безразличию. Как бы то ни было, но за помощью Алана кинулась к мужу, а в трудные времена муж и обязан быть мужественным, как статуя.

Я взял её на руки. Начиналась метель; стиснув зубы, я вообразил себе Чонотакса Оро, сидящего в четырёх стенах и слушающего вой ветра за окном. Дирижирующего этим ветром…

В тот самый момент, как я уверился в магическом происхождении постигшей нас неприятности, в это самое мгновение посёлок обнаружился прямо перед нашими носами, выглянул из-под снега редкими огнями, поднял белые скаты крыш, отозвался собачьим лаем.

У всех сразу же улучшилось настроение; не надеясь собрать публику в такую погоду, Бариан повернул прямо к постоялому двору, и, ввалившись с мороза в тепло, мы оглушены были грохотом, звоном посуды и утробным хохотом трёх десятков глоток.

Распугивая постояльцев и слуг, в трактире пировали местный князёк с вооружённой свитой. Молодцы были все как один красноморды, бесшабашны и уже здорово пьяны; появление комедиантов вызвало новый приступ веселья, сам князёк, тощий молокосос в шелках и бархате, вылез из-за стола, чтобы поближе разглядеть новоприбывшее диво.

Бариан испугался.

Я видел, как дёргается жилка у него на виске, как нервно подрагивают губы, в то время как он спокойным, ровным голосом объясняет молокососу, что да, это труппа бродячих комедиантов, да, чтобы веселить народ, да, но сегодня спектакля не будет — метель…