Авантюристы

Наконец сплошная вереница крыш оборвалась возле канала, и ходу дальше не было ни влево, ни вправо.

— Привал! — объявил Нарышкин. — Место мне нравится. Вид преотличнейший. Здесь и пообедаем. А то у меня желудок уже реквием наигрывает.

Дом, на крыше которого они находились, был ниже остальных. У края его рос одинокий клен, возвышаясь несколько над крышей и создавая естественную сень. Здесь, в тени клена, крыша, нагревшаяся от солнца, была прохладнее.

— Райские кущи! — заявил Нарышкин, опускаясь на кровлю. — Доставай провизию, дядька Терентий. Степан, раскатывай шкуру. Здесь нас никто не потревожит. Разве только коты да, пожалуй, еще трубочисты. Только они нас сами почему-то чураются…

Катенька почти беззаботно засмеялась, вспомнив удирающего чистильщика дымоходов и предоставляя Нарышкину редкую за последнее время возможность полюбоваться ее прелестной улыбкой.

Она сняла с головы набивной платок, расстелила его на медвежьей шкуре вместо скатерти и, слегка смутившись, уложила тугую, тяжелую косу на затылке.

Отобедав, все пришли в хорошее расположение духа, и даже Степан пару раз хмыкнул в растрепанную бороду.

Возблагодарили Господа Бога и Терентия. Дядьку за то, что корзина оказалась куда как не пустой, а всевышнего за то, что удалось-таки вкусить ее содержимое. Ватага блаженствовала.

Внизу грохотали экипажи, слышался нудный речитатив продавца сбитня, звон посуды, гул пьяных голосов, аккорды растерзанной гармошки из нижних этажей, где, судя по всему, находился трактир. Компания сидела на теплой крыше и потягивала винцо. Непьющий Терентий булькал мутным квасом, Катерина робко кропила губы искристым Шато-Лафитом, стараясь избегать пристального взгляда отца.

— А и то верно — хорошо, — утирая губы, огляделся Терентий, — и до Бога совсем недалече. Вон он, Боженька-то, за облачком хоронится, — дядька ткнул пальцем куда-то поверх крыш.

— Тебя послушать, так к Богу те же трубочисты ближе всего, — Нарышкин расплылся в благостной улыбке, наблюдая, как Катенька осторожно теребит розовыми губками бокал вина.

— Ну, нет уж, сударь! Этим до Бога куда как далеко. Когда рожа в саже, где уж тут бога углядеть. Вон они как от людей шарахаются. По мне, так ближе простого матроса никому к Боженьке не подобраться.

— Это почему же?

— А потому! Ведь знаете, как оно бывает? Вот, к примеру, ежели в шторм, да по обледенелым вантам на грот-мачту полезешь, на самую что ни на есть верхотень, а мачта вся ходуном ходит, море внизу так прямо кипмя-кипит, и ветер в снастях гудит страшным гудом, тут и сам еле-еле жив, из последних сил за выбленки уцепляешься. Вот когда Бога вспомнишь и углядишь самолично.

— И что же ты, углядывал? — слегка скривил губы Степан.

— Может, углядывал, а может, и нет. Про то сам знаю. Ему там, поди, виднее, кому открыться, а кому и шиш с маслом.

— А что, дядька Терентий, правда ли я слышал, что раньше, когда корабль строили, непременно пару-другую краденых бревен употребляли? — Нарышкин, весело сощурившись, оглядел крепкую фигуру старого моряка.

— Ну, это когда раньше? — пожал плечами Терентий. — При Петре Алексеевиче тебя самого бы за эти краденые бревна на стружку пустили, — Терентий достал короткую глиняную трубку и с удовольствием запыхтел ею. — Не знаю, сударь, про краденые бревна, а вот перед тем как мачту ставить, под шпор монету кладут и заговор заговаривают: «Господи, упаси сей корабль, чтобы от бурь и непогоды и всего такого прочего…» — это чтоб хорошо плавалось.

— Да, пора и нам в дорогу трогаться, а то вот так всю жисть и просидел бы на теплой попе, кабы не дела… — философски подытожил Степан и высморкался.

— Ладно, что мы имеем? — Нарышкин зевнул и наморщил лоб.

Терентий достал деньги и сделал нехитрый подсчет:

— Сотенная, красная и еще восемь целковых. Извольте, сударь, глянуть.

Сударь глянул, сгреб деньги, задумался. Затем придвинул к себе саквояж, раскрыл его и вывалил содержимое на крышу. Основательно перетряхнув вещи, он стал укладывать самое, по его мнению, необходимое, а именно: смену белья, плащ, венгерку, пару туфель, пузырь кельнской воды и небольшой несессер. Подумав, он бросил в основательно похудевший саквояж пистолет и кривой, богато украшенный турецкий кинжал.

Степан перекрестился и покачал головой:

— Вы уж не гневайтесь, Сергей Валерианович, но кабы я знал, что Вы этаким башибузуком окажитесь…

— Не стал бы связываться, — усмехаясь, закончил фразу Нарышкин. — Ну, так ведь еще не поздно, Степан Афанасьич. Мы можем расторгнуть сделку.

— Ну, нет уж, — буркнул Степан. — Уговор есть уговор.

— Не знаю, судари мои, какие у вас там уговоры, — вмешался дядька Терентий. — А только что с вещами-то станем делать? — он кивнул на остающуюся кучу пожитков.

— А вот что. Ты их снеси, продай. Глядишь, что-нибудь выручишь. Шкуру продай тож… Жаль, конечно, как-никак трофей, да ничего не поделаешь, нам она сейчас только в обузу. И вот тебе еще десять рублей на первое время — наймись на работу, квартиру мне пригляди. А я съезжу в имение, вернусь вскорости и тебя разыщу.