Авантюристы

Сергей оказался более чем прав. Если уж Алексей Петрович Нехлюдов мало радел о внешнем благоустройстве своего имения, то в усадьбе Нарышкина этим не занимались уже лет пять. Кирпичные столбы при въезде в усадьбу едва виднелись из зарослей сухого прошлогоднего бурьяна. Был заброшен и цветник, некогда разбитый перед барским домом, дом же в свою очередь также представлял собой печальное зрелище.

Построенный в стиле классицизма, в два этажа с портиком и колонами, покрашенный в яркие пастельные, оттененные белым тона, дом прежде напоминал кремовый торт и был яркой доминантой в окружающем ландшафте.

Теперь краски поблекли, штукатурка во многих местах облупилась, и родовое гнездо Нарышкиных потерялось среди обступивших его кленов, выросших диким образом.

Хотя был уже полдень, в усадьбе путешественники не встретили ни души. Все как вымерло. Парадная дверь оказалась заколоченной. Пришлось идти через черный ход. Дверь открыл подслеповатый, сморщенный как чернослив сторож Митрич. Впрочем, Сергея он узнал по голосу и тут же бухнулся хозяину в ноги:

— Барин, вернулись, а мы уж не чаяли!

— Что не чаяли, вижу, — буркнул Нарышкин и прошел в дом. Его шаги гулко отдались по комнатам.

— Да… — только и смог сказать Нарышкин, оценивая увиденное.

Паутина густо облепила потолки, обои отошли от стен, явно не доставало части мебели.

— Ну, и кто мне за это ответит? — задал риторический вопрос Сергей.

— Стало быть, как Петра Кузьмича схоронили, так и не стало тут над нами гламного. Людишки все поразбрелись, кто в город, кто куды. Один я остался за домом приглядывать, — пояснил старик и утер рукавом слезящиеся глаза.

— Ну, стало быть, спасибо тебе, Митрич.

— Позвольте, барин, ручку поцеловать! — пробормотал сторож, подслеповато щурясь и искательно шевеля мокрыми губами.

— Ну, полно, полно, — брезгливо отстранился Нарышкин. — Так ты говоришь, людишки в город подались?

— А что делать-то было, батюшка? Коров кормить и тех нечем стало. Порезали буренушек подчистую. Свиней покойник Петр Кузьмич на ярманке запродал. Птицу, какая оставалась, на поминках оприходовали. Конек Ваш, Бутефал[7] больно стар стал, как есть уездился, навроде меня, — Митрич шумно потянул носом внутрь себя проклюнувшиеся некстати сопли. — Кости уж собаки растащили, — добавил он, видимо, решив украсить свое повествование яркой деталью.

— Чего же им делать было, людишкам-то, взяли да и разошлись. Так-то, глядишь, сыты будут, а то — хоть волком вой…

— М-да… — протянул Нарышкин, покачивая головой и тоскливо оглядываясь вокруг. — Просрали имение, сволочи!

Митрич булькнул носом, смахнул очередную слезу и сказал несколько приободряясь:

— Ничего, вот вы, барин, слава Богу, возвернулись, теперь заживем!

— Бред какой-то… — пробормотал Сергей, по-видимому, не разделяя энтузиазма старого сторожа.

Вернувшийся с кухни Терентий только развел руками:

— Пусто на камбузе, сударь! Из припасов одни тараканы.

— А что, дед, выпить у нас тоже нет ничего? — уныло спросил Сергей, тяжело приваливаясь к дверному косяку. — Или тоже все подчистую оприходовали?

— Должно, есть, — встрепенулся старик. — В погребе осталось. Народ-то, он свойское пьет. От барского вина, говорят, дюже пучит.

— Уже окунались! — зло сказал Нарышкин и размазал ударом кулака зазевавшегося на стене таракана.

— Чтоб окунаться — такого не было, — заверил Митрич. — Грех, ведь, какой — а барское добро зариться… Отец Пантелиимон, тот, по совести сказать, прикладывался. Ему Петра Кузьмича отпевать, а мы сыскать его не можем. Нету и нету. Хорошо, догадались в погребе посмотреть. К слову, и птицу порезать — это он наказал. Помин души, говорит, дело святое.

— Ну что же, с отцом Пантелиимоном я еще потолкую, — пообещал Нарышкин и недвусмысленно усмехнулся.

Так за разговором со сторожем, переходя из комнаты в комнату, Нарышкин обнаружил, что в доме недостает шкафа старинной итальянской работы, кожаных кресел, трех пейзажей голландской школы и столового серебра в буфете.

Терентий, находившийся при барине, только всплескивал руками и приговаривал — Вот оно где — разорение литовское! Тати, как есть тати, грабители. Я помню, тут ваза стояла, а тут поднос серебра фунта в полтора. Барин, станового пристава вызывать надо и допрос учинить. А с тебя, старого черта, я сам шкуру спущу!

— Помилуйте, Терентий Иваныч, за что?

— Да ты смотри, что наделал-то, сторож неусыпный. Тут же, почитай, все самое ценное барское добро растащили.

— Как так растащили? Все, что было, то и цело!

— Что цело? Вот на энтом самом месте, — Терентий показал на светлое пятно на стене, — морской вид порта города Анстердама висел. Где он теперь?

— Знать не знаю, ведать не ведаю. А только как все еще при покойном управляющем заведено было, так все и осталось. Вот вам крест святой! — старик истово перекрестился и бухнулся Нарышкину в ноги, подняв облако пыли.

— Ну, полно, Митрич, вставай! — морщась и кашляя, велел Нарышкин.

— Так не пропали вещи-то. Петр Кузьмич, известно, кой-чего продал, чтобы Вам, то есть в Питембург, деньги посылать. А так все на месте.